Лес, снятый во время недавнего философского собрания у костра в Комарово. Зашли на кладбище к Ахматовой и Курехину, отличную лекцию у костра прочитал Александр Секацкий, говорили о моментах чистого экзистирования. В темноте по пути домой наша малая банда зашла на пляж, смотреть исполинскую Луну.

Не светских новостей ради, а эстетики тела для: принцесса Евгения делает реверанс на похоронах королевы. Выглядит весьма неловко, как и все приседания современных женщин. Коды телесного поведения еще исторические, а костюм уже другой. Дама в платье в пол элегантно качнулась бы вверх-вниз, не демонстрируя коленную акробатику. Первично не платье, а идея, которая его порождает. В ренессансной теории телесных иерархий была концепция тела-постамента: верхняя часть тела уподобляется античному бюсту, который стоит на «подставке», укрытой пышными драпировками. «Неблагородные» части скрывались — при том, что грудь, относимая к телесному верху, могла быть декольтирована. В общем, актуализация традиции современностью это, вероятно, единственная плодотворная форма культуры, но стилистически решения могут быть более или менее удачными. Есть выбор, поддерживать историческую форму (в данном случае, длинные платья) или разрабатывать новую, сохраняя дух традиции (адаптировать церемониальный поклон для современного костюма).

Краткая история трансформации средневеково-ренессансной чувственности и картины мира на примере единорога.

В аллегорической вселенной Средних веков это существо символизировало Христа, который «нисходит в утробу Девы». На Иисуса намекали и лев, и феникс — мышление символическое связывало вещи незримыми нитями с царством идей. В «Физиологе» II-III века единорога, небольшое белое животное с рогом на голове, охотники ловят с помощью чистой девы, которая заставляет его присмиреть. Со временем в бестиариях единорог (unicornis) и носорог (monoceros) пошли по разным тропам, но путаница сохранялась. Паломничества и путешествия позднего средневековья будили интерес к земному миру, однако он виделся через призму христианского символизма.

В XIII веке Марко Поло оказался крайне разочарован единорогом, которого увидел на Суматре. Путешественник нашел его уродливым и недостойным своего высокого статуса: «Водятся тут единороги, ничуть не менее слонов. С виду зверь безобразный. Непохожи они на то, как у нас их описывают; не станут они поддаваться девственнице». В начале XIV века доминиканец Журден де Северак упоминал об однорогом звере, встреченном в Индиях. Он определил, что имеет дело с местным зверем, а не обитателем западноевропейского мифологического бестиария, но отталкивался от известного образа: «рог у него кривой…совсем не единорог».

Век легенд и слухов (слуха) был потеснен эпохой опыта и оптики. Первый носорог оказался в Европе в 1515 году и был представлен публике. Интересно, что его зарисовки не слишком походили на реальность, даже у очевидцев. Вероятно, толстую кожу сравнивали с «броней». По этим наброскам и рассказам зверя изобразил Дюрер — в буквальном панцире, с дополнительным рогом-гребнем на загривке и кольчужно-чешуйчатыми ногами. Этот эпический хитиновый носорог еще был родом из мира, где аллегория, пусть уже не религиозная, опережала мимесис.

Дев с единорогами рисовали многие художники Возрождения. У Рафаэля, кроме «Дамы с Единорогом», есть фреска «Сотворение животных», где изображены и гарцующие единороги, и носорог. Но в Ковчег взяли не всех. Носороги потеснили единорогов на земле, и волшебные звери нашли место в новом измерении Ренессанса — пространстве-времени искусства.

Носорог Альбрехта Дюрера, 1515

С. С. Аванесов о концепции смерти субъекта в современной философии: «Во-первых, кто изрекал вышеозначенный диагноз о смерти субъекта, а во-вторых, кто тот пациент, которого данный диагноз квалифицирует скорее как мертвого, чем как живого?»

«Всем ясно, что философия должна была свернуть в сторону, чтобы найти человека, потерянного в схемах и дебрях эссенциальных доктрин; однако, увы, это был поворот в тупик. Провозгласив главной целью антропологического поворота переоткрытие человека как фундаментального фактора реальности, "человековедческая" философия пришла и привела своих эпигонов к полной деструкции какой бы то ни было гуманитарности и к констатации "смерти субъекта". Вслед за Богом («похороненным» сначала Фейербахом, а потом Ницше) умер и "автор", и сам человек как таковой. Свернувшая с метафизического пути философия человека привела этого человека на кладбище».

Ко мне менять сифон под раковиной пришел замечательный сантехник. Его посещение было каким-то восхитительно литературным, одновременно напоминая рассказы «Маляр» Тэффи и «Срезал» Шукшина. Во-первых, он изначально был пьян. Во-вторых, добавил еще, пока ходил за комплектующими. С кряхтением и матом пытаясь приладить на место пьедестал от раковины, он уронил его и разбил. Когда я прибежала на шум, сантехник, которого звали Василий, сидел на груде осколков, глядя озадаченно и одновременно с некоторым вызовом: «да-с, вот так, и что вы на это скажете?».
Я согласилась не рассказывать об инциденте в компанию, но и за работу платить отказалась.
— Я вам все починю, не переживайте главное... — повторял он, нетвердо пытаясь собрать осколки. И, вероятно, чтобы перекинуть между нами мостик эмпатии, решил поддержать разговор: — А вы на кого учились?
— На философа, — к этому моменту больше всего мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, не разбив, например, зеркало.
Василий резко засмеялся, не поверил — то ли, что я могу быть философом, то ли что такая профессия существует в реальной жизни. Я вежливо и холодно улыбнулась. Тогда он почесался:
— Ну это хорошо. Я тоже такие разговоры люблю.
Я продолжала молчать.
— И как, помогает вам философия в жизни?
— Тут вопрос, есть ли какая-нибудь жизнь за пределами философии, — рассеянно ответила я, окидывая взглядом разоренную ванную и оценивая масштаб ущерба.
— Ну как, еще как есть! — оживился сантехник в ответ на мою наивность. — Столько всего есть. — Что-то смутное, наболевшее, забрезжило, пытаясь отлиться в слове. — Это вы живете, там, свое дело делаете и не знаете ничего. Мы все живем, разные вещи делаем. А могли бы не делать. Тут ведь как, все живут по-своему.
— Очень философское рассуждение, — похвалила я. — Видите, обо всем можно мыслить философски.
С одной стороны, это противоречило его изначальному тезису (если он еще его помнил). С другой, ему явно хотелось признать: «Да, я такой». Поэтому Василий свернул к практике.
— Вы не переживайте. Только в конторе не говорите, а то меня уволят. И разойдемся как люди. Знаете, можно по-официальному, а можно по-людски. Такая у нас с вами будет философия.
— Там труба течет, — робко сказала я.
— Это я починю! Только вы не переживайте.
Когда он ушел, я обнаружила, что он сломал еще и кран.

В мемуарах Бенвенуто Челлини рассказывает, в частности, как случайно убил Карла де Бурбона и принял участие в защите замка Святого Ангела. В это время он работал в Риме на недавно приобретенных друзей, «много развлекался музыкой и удовольствиями, подобными ей».

Между тем, город распустил солдат, которых папе Клименту одолжил Джованни Медичи. Эти наемники вели себя так, что лучше было без них. Прознав об этом, на Рим двинул испанское войско знаменитый коннетабль Карл (он же Шарль, и он же был бы Чарльз, будь дело в Англии) де Бурбон. Так Карл V стремился заставить папу пойти на выгодные для Испании условия.

Челлини сильно сдружился с римлянином Алессандро дель Бене, чей дом охранял за хорошую плату. Тот попросил скульптора пройтись с ним на стену. Недолго думая, Челлини решил поучаствовать в драке: «Раз уж вы меня сюда привели, необходимо сделать что-нибудь по-мужски». И, поскольку на всякий случай прихватил с собой аркебузу, направил ее в самую гущу осаждавших, наугад выбрав молодца покрупнее. В испанском войске сделалось необычайное смятение. Этим молодцем был коннетабль Карл де Бурбон.

Неясно, был ли Челлини действительно тем, кто нанес Бурбону смертельный удар. На эту честь были и другие претенденты. Учитывая что в мемуарах есть сюжет о том, как он триумфально разгонял тучи из артиллерии, делить нужно надвое. Но Челлини мог позволить своей жизни быть литературной, потому что эта литературность работала в обе стороны.

После он месяц командовал пушкарями в возвышенном месте замка, которое звали «у Ангела», вполне довольный новым ремеслом и видами. Разграбление Рима по итогу все равно состоялось, да и для папы все вышло не очень. Но мотивация для того, чтобы ввязаться в драку, у скульптора и ювелира была такая: «те лезут, а эти бегут!».

Репринтное издание устава Императорского Царскосельского лицея.

​​Вопрос «Как не страдать?» в последнее время приобретает все большую актуальность. Однажды на него уже попытались ответить философы-стоики, а теперь, две с лишним тысячи лет спустя, в симпатии к стоицизму признаются IT-специалисты из Кремниевой долины, CEO крупных компаний, бизнес-тренеры.

Античные философы неплохо разбирались в страдании – компетенция, ставшая в последнее время особенно актуальной. Философ Алиса Загрядская объясняет, как при помощи стоической философии избавиться от боли, почему все мы собаки, привязанные к колеснице, и что не так с современной модой на стоицизм.

Если кратко, то избавиться от страданий нельзя, но зато можно сформировать систему ценностей и способ мышления, которые позволят их переносить; собака с колесницей намекает, что послушного судьба ведет, а непослушного тащит; а без внятной метафизической картины мира психопрактики со стоикона не помогут справиться с тревожностью.

В фильме Кубрика «Барри Линдон» есть сцена лесного ограбления. Поздоровавшись с главным героем и представившись, грабитель говорит: «Теперь мы должны перейти к наименее приятной части нашего короткого знакомства. Повернитесь, пожалуйста, и держите руки высоко над головой». Тот спрашивает, можно ли оставить хотя бы лошадь. Но ему даже при всем желании не готовы сделать такое одолжение: «Увы, мы должны передвигаться быстрее, чем наши клиенты. Всего хорошего, молодой сэр».

Классическая эпоха вообще была полна речевой вежливости при насилии: «Сударь, к барьеру, и я прострелю вам голову». Это было правилом не только военной аристократии. Скажем, в Ренессансе каждый человек занимал свое место в порядке, уходящем на небеса. Подрывающее его слово было гетерогенным для основной культуры, не существовало в ее языке. Грубость и сквернословие шли вразрез с гармонией, заданной сакральными иерархиями, а их нарушение было связано с утратой социального лица.

Железный век машины лишил людей сантиментов и расшаркиваний. Люди разучились быть вежливыми когда угрожают, грабят или убивают. При этом делать всех этих вещей, конечно, не прекратили, а поставили их на конвейер. В период неолиберального конца истории уже само насилие выпало из дискурсивной нормы. Но, опять же, никуда не делось — просто стало считаться делом маргиналов и каких-то людей третьего мира, которое попадает в зону неименуемого. Теперь у нас проблемы с подбором слов для него, так же как и с подбором слов для интимной сферы, которая тоже долго была вытеснена из официальной культуры.

Зато расцвели безнаказанные оскорбления, за которые когда-то можно было получить удар шпагой или поход в церковный суд за диффамацию. Но конец истории кончается. Может быть, если сложатся новые иерархии, со временем изменятся и нормы лингвистического поведения.

Николай Бердяев о кинематографе и о том, как медиа могут служить дурным целям:

«Сила воздействия кинематографа огромна. Но он стал возможен благодаря техническим открытиям, главным образом изумительным открытиям в области света и звука, которые на людей прежних эпох должны были бы произвести впечатление настоящих чудес. Кинематограф овладевает пространствами, которыми совершенно бессилен был овладеть театр,— океанами, пустынями, горами, так же как овладевает и временем. Через говорящий кинематограф и Т. S.F. актер и певец обращаются не к небольшой аудитории старых театров, в которых небольшое количество людей соединялось в определенном месте, а к огромным массам всего человечества, всех частей света, всех стран и народов. Это и есть самое сильное орудие объединения человечества, хотя им могут пользоваться для самых дурных и вульгарных целей. Кинематограф свидетельствует о силе реализации, присущей современной технике. Тут приоткрывается новая действительность. Но эта действительность, связанная с техникой, радикально меняющая отношение к пространству и времени, есть создание духа, разума человека, воли, вносящей свою целесообразность».

Известно, что лучше трогать траву, чем читать интернет. А еще очень здорово кидать камни в воду и смотреть в огонь. Поэтому я поехала в лес. В областных перемещениях меня подвозил местный житель типичной северной внешности, похожий на моего дядю — с бесцветными усами и очень голубоглазый.
Какое-то время ехали молча, но когда асфальт закончился и машина запрыгала по ямам, водитель решил поддержать беседу.
— А вы новости видели? — спросил он, оборачиваясь вполоборота.
— А что там? — внутренне подобралась я.
— Писали, в Приозерске белый нашли, на двадцать кило! — оторвав обе руки от руля, он показал, как был велик белый.
— Я читала в местных новостях, парень за раз набрал пять корзин белых, — не сплоховала я.
— Ну так а там целый. Это ж всю зиму можно есть.
— Да. На десять банок один гриб разложить.
Мы снова помолчали, но теперь это было уютное, общее молчание, осененное образом царь-гриба. «Тихая охота» — это для русского человека событие экзистенциальное.
Когда я ехала обратно, он спросил, не набрала ли я чего. Я, к сожалению, не набрала, но мы еще немного поговорили о грибах.

В романтизме появился культ детства, рифмующийся с образом утраченного Золотого века. Его следствием стала благоговейная любовь к маленьким девочкам и детям вообще, характерная для деятелей искусств XIX века, от Джона Рескина до Льюиса Кэрролла.

Суть, однако, не в педофилии (оставляя за скобками мрачные сюжеты о том, как на деле зарабатывали викторианские Оливеры Твисты — низшим классам как раз приходилось рано взрослеть). Если говорить о возвышенном культе ребенка, интеллектуалов в детях привлекали как раз невинность и чистота, именно родственную им беззаботность почитали. Образ Питера Пэна Джеймса Барри связывает детей с обитателями страны фей, куда можно попасть. В этом смысле сам взрослый стремится отождествиться с ребенком, войти в детское состояние.

Буржуазные революции, индустриализация, рост городов, стандартизация учебных институций, утрата общих трансцендентных оснований, атомизация — на фоне всего этого происходит окончательный разрыв с архаическими инициатическими ритуалами. В конце позапрошлого столетия уже никто не отправит четырнадцатилетку командовать армией (в 15 лет Генрих Наваррский стал лидером гугенотов). Напротив, образованный (обычно из Оксфорда) джентльмен, который катается на лодке и играет с детьми, становится типичной фигурой эпохи.

Недоинициированные люди впадают в смятение — они больше не знают, кто они в каждый момент времени, их жизнь не размечена ритуалами перехода. Реальный Золотой век как раз весьма строго регламентировал жизненные этапы, и не испытывал сентиментального умиления перед детьми. Вообще детство и отрочество как концепции оформляются к XIX веку («открытие детства» по Филиппу Арьесу), и на фоне общей дезориентации тонко чувствующие люди эпохи ищут там пристанища.

Вероятно, с этого же момента берет отсчет рост инфантилизма, который нарушался великими потрясениями ХХ века. Но затем взведенная романтизмом пружина инфантилизации снова начинала раскручиваться: «Мне 30 и я не знаю, кем хочу стать, когда вырасту».

Что может навязчивее говорить о постоянной и повсеместной, хотя и заслоненной открытости Ничто для нашего присутствия, чем отрицание? Оно, однако, вовсе не добавляет к данности свое Нет от себя как средство отталкивания и противополагания, наподобие некой изолирующей прокладки. Да и как может отрицание извлечь свое Нет из самого себя, когда оно ведь только и способно отрицать, когда ему уже пред-дано что-то подлежащее отрицанию? А как иначе увидеть в отрицаемом и подлежащем отрицанию нечто обреченное на «Нет», если не в силу того, что всякая мысль как таковая заранее уже имеет Нет в виду? Нет, со своей стороны, способно открыться только тогда, когда его источник, т. е. ничтожение, в качестве которого пребывает Ничто, и, стало быть, само Ничто выходят из своей потаенности. Не Нет возникает в силу отрицания, а отрицание коренится в Нет, проистекающем из ничтожения Ничто. Отрицание есть лишь вид ничтожащего поведения, т. е. такого, которое заранее уже опирается на ничтожение Ничто.

Тем самым вышеназванный тезис у нас в общих чертах доказан: Ничто — источник отрицания, не наоборот. Если таким образом могущество рассудка надламывается в области вопросов о Ничто и о бытии, то решается и судьба господства «логики» внутри философии. Сама идея «логики» расплывается в водовороте более изначального вопрошания.

Мартин Хайдеггер. Что такое метафизика?

Помню, как в студенческие годы познакомилась с программной работой Фрэнсиса Фукуямы, которая сообщала чувство неизъяснимой тоски. Это были глубокие нулевые и казалось, что Фукуяма может длиться вечно. Но шестерни истории движутся, время летит, как страницы календаря, и вот теперь философ в списке людей, налагающих санкции на Михаила Шуфутинского. А также на Ирину Аллегрову и Петросяна.

Справедливости ради: в книге «Конец истории и последний человек» Фукуяма, хотя и являясь апологетом либеральной демократии, выражает обеспокоенность ее будущим. И вовсе не из-за ее внутренней несостоятельности, а буквально из-за греховности человека, который будет не в силах этот либерализм принять:

«Но что если мир "наполнится" либеральными демократиями, и в нем не станет тирании и гнета, чтобы против них сражаться? Опыт подсказывает, что если люди не могут бороться за правое дело, потому что это правое дело уже победило в предыдущих поколениях, они будут бороться против правого дела. Иными словами, они пойдут на борьбу от определенной скуки, потому что не могут себе представить жизни в мире без борьбы. И если львиная доля мира, в котором они живут, будет характеризоваться мирными и процветающими либеральными демократиями, они будут бороться против мира и процветания — и против демократии».

Оставим за скобками вопросы о «мирности» демократий и сущности «правого дела», тут есть более важная мысль о невозможности достижения предельности. Человек, как прозорливо замечает философ, склонен к борьбе, которая лежит за границами личных интересов, предопределения и материальных нужд; к борьбе самоценной, которая питает и диалектическое движение истории, и личный экзистенциальный проект.

В общем, сейчас Фукуяму привыкли воспринимать как ангажированного политолога, а на деле-то он ставит серьезный философский вопрос о человеческой природе. Только сделанные выводы — верные, кстати — искренне его разочаровывают, а не вдохновляют.

Гуру ашрама наших знакомых бхайравайтов (тантрики, почитающие наиболее разрушительный аспект Шивы), как-то написал проклятие мировым лидерам, обладающим ядерным оружием — послал на них полчища демонов и объявил, что лишает их силы.

Тут можно спросить, чем Бхайраве неугодно ядерное оружие (например, потому что это продукт титанического хюбриса, а не очищающая природная катастрофа), но дело в другом. Человек разумный и просвещенный не стал бы вдаваться в такие вопросы, а стал бы потешаться над этим проклятием.

Однако вся околополитика — это явление примерно того же порядка. Вера в то, что ты на что-то влияешь, заговаривая реальность в своем телеграм-канале. Но поскольку это светская практика, то она считается нормативным и уважаемым занятием. Те, у кого это хорошо получается, даже становятся локальными гуру со своими почитателями.

Безумный геолог Ласло Тот, который повредил молотком Пьету Микеланджело, утверждал, что является Христом, выполняет указание Всевышнего и пообещал суду кару на настоящем суде (Страшном). Маньяк из романа Томаса Харриса сошел с ума на почве картины Уильяма Блейка с Великим Красным Драконом и поглотил ее в Бруклинском музее.

Такие персонажи, нападающие на картины и скульптуры, потому что так велели голоса, куда искреннее экотеррористов. Они действительно вовлечены в эмоциональное, пусть и шизофреническое, общение с искусством. А нынешние вандалы выбирают картины по практическим принципам известности и доступности, сводя их к инструменту-знаку.

Хотя даже вандализм такого рода — тоже символический акт культуры, пусть и лежащий в поле негативности. И поэтому крайне мало имеющий отношения к природе и ее судьбе: только человек способен на осознанную самоотмену.

Способны ли мы сегодня возобновить вопрошание об эстетике прекрасного/возвышенного с той широтой и точностью, с какой его формулировали некогда Э. Берк и И. Кант? Возвышенное – это чувство, но к чему его можно отнести? Ведь мы знаем, насколько разнятся непосредственные объекты возвышенного: мы возвышены Прекрасным, Добром, Законом, Священным, а залогом возвышения выступает Боль, Страдание или Унижение и т. п. Мы возвышены всегда, когда уравнены единым чувством причастности тому, что делает жизнь невыносимым предприятием.

В.А. Подорога. Возвышенное. После падения