УЖАС МИРА
Поток исторического сознания
Я, конечно, с ужасом наблюдаю за этим всем. По-моему, было нетрудно догадаться, что администрация уходящего президента США начнёт галопом скакать в Апокалипсис. Наш Президент всегда с убеждением говорил, что Байден адекватен. А я вот с самого начала считал, что миссия Байдена — репетиция Армагеддона. До этих тревожных дней надеялся я, что «малый армагеддон» Байдена — это Украина. Но нет, перед уходом в историческую память эта фигура совершает поступок последнего срока.
И вот тут, на этом месте, заметьте, как приятно нам бывает обсудить, что именно мы будем ничтожить. Я, например, начал бы с ударов по военным объектам Финляндии и по какому-нибудь наиболее токсичному месту Брюсселя (скажем, по офисам Еврокомиссии). Первое — чтобы хоть раз в мировой истории историческая неблагодарность оказалась оплачена. Второе — всем будет приятно, даже и особенно в Вашингтоне, Лондоне и, чуть не более всего, в Берлине.
Короче, приятно об этом поразмышлять. Умом и воображением войдя в последний срок, мы предаемся драйву испепеления мира. Кажется, у духа человеческого два режима, два регистра: 1) творить формы, 2) ничтожить формы. Не удостоверяем ли мы действие духа а) проявленным в сотворённых формах или б) в ориентации к Смерти? Остальное — душевность, не Дух.
В этих режимах духа человеческого можно разглядеть конспект мировой истории. Мы творим своими руками Мир как множество миров, дивное множество — и в этих мирах пытаемся, не всегда безуспешно, пережить бурю зла, сердцем которой всегда остаюсь я сам. Но есть у нас последний протокол — изничтожение творимых нами миров. Не бурей, а духом изничтожение. Загляните в дух человеческий — он томится этой потенцией.
Когда тумблер духа истории переключается? Что запускает последний протокол? В какой момент Дух приступает к ликвидации мира-как-истории?
Поток исторического сознания
Я, конечно, с ужасом наблюдаю за этим всем. По-моему, было нетрудно догадаться, что администрация уходящего президента США начнёт галопом скакать в Апокалипсис. Наш Президент всегда с убеждением говорил, что Байден адекватен. А я вот с самого начала считал, что миссия Байдена — репетиция Армагеддона. До этих тревожных дней надеялся я, что «малый армагеддон» Байдена — это Украина. Но нет, перед уходом в историческую память эта фигура совершает поступок последнего срока.
И вот тут, на этом месте, заметьте, как приятно нам бывает обсудить, что именно мы будем ничтожить. Я, например, начал бы с ударов по военным объектам Финляндии и по какому-нибудь наиболее токсичному месту Брюсселя (скажем, по офисам Еврокомиссии). Первое — чтобы хоть раз в мировой истории историческая неблагодарность оказалась оплачена. Второе — всем будет приятно, даже и особенно в Вашингтоне, Лондоне и, чуть не более всего, в Берлине.
Короче, приятно об этом поразмышлять. Умом и воображением войдя в последний срок, мы предаемся драйву испепеления мира. Кажется, у духа человеческого два режима, два регистра: 1) творить формы, 2) ничтожить формы. Не удостоверяем ли мы действие духа а) проявленным в сотворённых формах или б) в ориентации к Смерти? Остальное — душевность, не Дух.
В этих режимах духа человеческого можно разглядеть конспект мировой истории. Мы творим своими руками Мир как множество миров, дивное множество — и в этих мирах пытаемся, не всегда безуспешно, пережить бурю зла, сердцем которой всегда остаюсь я сам. Но есть у нас последний протокол — изничтожение творимых нами миров. Не бурей, а духом изничтожение. Загляните в дух человеческий — он томится этой потенцией.
Когда тумблер духа истории переключается? Что запускает последний протокол? В какой момент Дух приступает к ликвидации мира-как-истории?
Forwarded from Кремль. Новости
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
Заявление Президента Российской Федерации
В связи с применением в отношении нашей страны дальнобойного оружия, наши СМИ и экспертное сообщество часто на разные лады формулируют понятие: старые регионы РФ, территория РФ в международно признанных границах, территория РФ в границах 1991 года... Я предлагаю использовать вариант: ельцинская Россия. Чтобы подчеркнуть, что враг на святое покусился — на нетленный образ Святой Руси 1990-х. Нет больше Руси Демократической — даже для Запада.
Зеленский требует наносить удары по ельцинской России...
Запад больше не признает неприкосновенность территории ельцинской России...
Джозеф Байден одобрил предложение наносить ракетные удары по ельцинской России...
Зеленский требует наносить удары по ельцинской России...
Запад больше не признает неприкосновенность территории ельцинской России...
Джозеф Байден одобрил предложение наносить ракетные удары по ельцинской России...
В УНИВЕРСИТЕТЕ СВОИХ ГРЕЗ
Допустим, имеются люди ума; допустим, таков и я. Вообразим теперь Университет.
(То есть вообразим прежде всего аудиторию, которую наполнили мои прекрасные студенты и в которую не допущены педагогические симуляции — люди с дезактивированной функцией мышления. Вообразим, что люди определенного возраста могут иногда собираться не как «обучающиеся», но как молодежь — нонконформистская среда, ориентированная на свободное овладение знанием без подлой заботы о его прагматическом употреблении. Вообразим, что мы имеем Университет — при всём уважении, не политехникум, не пединститут, не лагерь Селигер — Университет как публику и что меня к этой публике допустили.)
Что бы я мог — хотел и был способен — преподавать в Университете:
1. Эстетика русского реализма. Лекционный курс
Созерцание, миросозерцание, репрезентация действительности, субъект-объектное отношение, идеалы, прекрасное и возвышенное, безобразное и жуткое — в русской реалистической литературе.
2. Русская интеллектуальная история: анализ текстов. Семинар
Медленное чтение избранных — и влиятельных — памятников русской мысли: послания инока Филофея, писем Ивана Грозного, поэзии Ломоносова, эссеистики Карамзина, поэм Пушкина, «философических» текстов Чаадаева, критических статей Белинского, славянофильских упований, западнических филантропий, «мениппей» Достоевского, трактатов Льва Толстого, философских сочинений Владимира Соловьева, политических сочинений Владимира Ленина, бредовой писанины русских авангардистов.
3. Политическая критика культуры. Лекции, семинары, дискуссии
Идеи политической культурологии: концепты и концепции из области политической мысли, пригодные для анализа культуры. Кейсы критического анализа — без дисциплинарных границ (античность и современность, массовое и каноническое, Запад и Восток).
В Университете своих грез тов. доцент читает хотя бы один из названных курсов.
Допустим, имеются люди ума; допустим, таков и я. Вообразим теперь Университет.
(То есть вообразим прежде всего аудиторию, которую наполнили мои прекрасные студенты и в которую не допущены педагогические симуляции — люди с дезактивированной функцией мышления. Вообразим, что люди определенного возраста могут иногда собираться не как «обучающиеся», но как молодежь — нонконформистская среда, ориентированная на свободное овладение знанием без подлой заботы о его прагматическом употреблении. Вообразим, что мы имеем Университет — при всём уважении, не политехникум, не пединститут, не лагерь Селигер — Университет как публику и что меня к этой публике допустили.)
Что бы я мог — хотел и был способен — преподавать в Университете:
1. Эстетика русского реализма. Лекционный курс
Созерцание, миросозерцание, репрезентация действительности, субъект-объектное отношение, идеалы, прекрасное и возвышенное, безобразное и жуткое — в русской реалистической литературе.
2. Русская интеллектуальная история: анализ текстов. Семинар
Медленное чтение избранных — и влиятельных — памятников русской мысли: послания инока Филофея, писем Ивана Грозного, поэзии Ломоносова, эссеистики Карамзина, поэм Пушкина, «философических» текстов Чаадаева, критических статей Белинского, славянофильских упований, западнических филантропий, «мениппей» Достоевского, трактатов Льва Толстого, философских сочинений Владимира Соловьева, политических сочинений Владимира Ленина, бредовой писанины русских авангардистов.
3. Политическая критика культуры. Лекции, семинары, дискуссии
Идеи политической культурологии: концепты и концепции из области политической мысли, пригодные для анализа культуры. Кейсы критического анализа — без дисциплинарных границ (античность и современность, массовое и каноническое, Запад и Восток).
В Университете своих грез тов. доцент читает хотя бы один из названных курсов.
К РУССКОЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
Помните, главным вопросом русской литературы 1840-х считается: Кто виноват?
(Вопрос литературы «шестидесятых»: Что делать? Вопрос литературы конца века: В чем моя вера? Причем — и этим не так часто интересуются — ответы прилагались: виновата дворянская интеллигенция, делать надо социализм, вера моя — нигилизм. Именно ответы были роковыми, а вовсе не вопросы — проклятыми. И эти роковые ответы мы, возможно, не до конца обсудили).
А вот Луи Альтюссер в своих критических работах показывал, что фундаментальная ложь идеологии залегает на уровне проблематики. Вопросы в идеологии поставлены так, что в них фальсифицирована и смещена та реальная проблема, которая заставляет разум вопрошать. Переход от идеологической проблематики к реальной проблеме Альтюссер назвал эпистемологическим разрывом.
В направлении разрыва вернемся в 1840-е и спросим: в чем виноват виноватый? Какая проблема была фальсифицирована как вина виноватого? На мой взгляд, проблема обнаруживается в элите — интеллектуальной, управленческой и экономической. Богатый аристократ с огромными связями, Александр Герцен в своём романе «Кто виноват?» артикулировал (кстати, вслед за таким же богатым и влиятельным аристократом Лермонтовым) несчастное сознание элиты Империи. Источник этого несчастного сознания в Реальном имеет смысл обсудить.
Помните, главным вопросом русской литературы 1840-х считается: Кто виноват?
(Вопрос литературы «шестидесятых»: Что делать? Вопрос литературы конца века: В чем моя вера? Причем — и этим не так часто интересуются — ответы прилагались: виновата дворянская интеллигенция, делать надо социализм, вера моя — нигилизм. Именно ответы были роковыми, а вовсе не вопросы — проклятыми. И эти роковые ответы мы, возможно, не до конца обсудили).
А вот Луи Альтюссер в своих критических работах показывал, что фундаментальная ложь идеологии залегает на уровне проблематики. Вопросы в идеологии поставлены так, что в них фальсифицирована и смещена та реальная проблема, которая заставляет разум вопрошать. Переход от идеологической проблематики к реальной проблеме Альтюссер назвал эпистемологическим разрывом.
В направлении разрыва вернемся в 1840-е и спросим: в чем виноват виноватый? Какая проблема была фальсифицирована как вина виноватого? На мой взгляд, проблема обнаруживается в элите — интеллектуальной, управленческой и экономической. Богатый аристократ с огромными связями, Александр Герцен в своём романе «Кто виноват?» артикулировал (кстати, вслед за таким же богатым и влиятельным аристократом Лермонтовым) несчастное сознание элиты Империи. Источник этого несчастного сознания в Реальном имеет смысл обсудить.
ЛЕРМОНТОВ. К ЭСТЕТИКЕ РУССКОГО РЕАЛИЗМА
Когда-то Лермонтов был мне вроде старшего товарища. Когда мне было 15, я сопереживал всем его мыслям и чувствам. Гордое одиночество, ощущение бездомности, печать некоего проклятия, боль от предательства в любви и клеветы «друзей».
Позже я расслышал его тоску по небесной красоте, по божественным просторам. Мой Лермонтов взрослел вместе со мной.
Открывается его метафизика, его тяжба с Богом. Святое богоборчество — как прочитал его Мережковский, сравнив Лермонтова с Иаковом и Иовом.
Потом, когда я стал ощутимо старше Лермонтова, я обнаружил его наблюдательность, острый аналитический ум. Я открыл восхитительный реализм «Героя нашего времени». И теперь я знаю, что не было на русской земле прозаика сильнее Лермонтова. Равные — были: Толстой, Чехов... Сильнее — нет. «Этот мальчик» (как выражался Толстой) оказался куда более зрелым, чем мой Лермонтов из пятнадцатилетнего максимализма.
Не думай никогда, что ты перерос большую (классическую) книгу. Ты перерос себя, а книга продолжает, как тенистый дуб из лермонтовского сновидения, шуметь своей мыслью, своим знанием мира.
Это по-прежнему вдохновляет меня преподавать литературу.
Лермонтов — душа романтической эпохи, плод культуры субъективности, выпестованной в европейском модерне. Отделён, отчужден от мира, я страдаю своей раскалённой способностью мыслить, то есть не быть здесь. Но вдруг — один шаг, и он схватывает этого субъекта в контексте его мира. Начинает знать мир как мир, в котором обитает терзающийся противоречиями дух. Самый наглядный ход в реализм. Ход — из самосознания — в знание мира людей — через возвышенную тоску по небесным просторам.
Когда-то Лермонтов был мне вроде старшего товарища. Когда мне было 15, я сопереживал всем его мыслям и чувствам. Гордое одиночество, ощущение бездомности, печать некоего проклятия, боль от предательства в любви и клеветы «друзей».
Позже я расслышал его тоску по небесной красоте, по божественным просторам. Мой Лермонтов взрослел вместе со мной.
Открывается его метафизика, его тяжба с Богом. Святое богоборчество — как прочитал его Мережковский, сравнив Лермонтова с Иаковом и Иовом.
Потом, когда я стал ощутимо старше Лермонтова, я обнаружил его наблюдательность, острый аналитический ум. Я открыл восхитительный реализм «Героя нашего времени». И теперь я знаю, что не было на русской земле прозаика сильнее Лермонтова. Равные — были: Толстой, Чехов... Сильнее — нет. «Этот мальчик» (как выражался Толстой) оказался куда более зрелым, чем мой Лермонтов из пятнадцатилетнего максимализма.
Не думай никогда, что ты перерос большую (классическую) книгу. Ты перерос себя, а книга продолжает, как тенистый дуб из лермонтовского сновидения, шуметь своей мыслью, своим знанием мира.
Это по-прежнему вдохновляет меня преподавать литературу.
Лермонтов — душа романтической эпохи, плод культуры субъективности, выпестованной в европейском модерне. Отделён, отчужден от мира, я страдаю своей раскалённой способностью мыслить, то есть не быть здесь. Но вдруг — один шаг, и он схватывает этого субъекта в контексте его мира. Начинает знать мир как мир, в котором обитает терзающийся противоречиями дух. Самый наглядный ход в реализм. Ход — из самосознания — в знание мира людей — через возвышенную тоску по небесным просторам.
Очень рекомендую к прочтению статью Ирины Валерьевны о Вестфальском мире. Этот сюжет представляется мне актуальным — не потому, что мы переживаем нечто подобное, но потому, что переживаемый нами кризисный момент имеет проекции в вестфальском правовом пространстве. Чтобы уяснить язык нововременной цивилизации, следует понять порядок значений, заключенный в вестфальских соглашениях. Даже забытое, это измерение общественной реальности всё еще не сведено к другим, более зримым, измерениям. Как знать, не достигнет ли наш кризис своей истины в тот момент, когда обнажатся руины Вестфальского мира — руины Вестфалии как переопределения антагонистических отношений, в которых Римская Церковь оказалась на переходе к Новому времени? Мир, построенный как разрешение кровоточащих диспозиций Западной Церкви, — теперь, когда Запад и Церковь сосуществуют в абсурде сосуществования — уже ожидает нового разрешения и будет перерешен.
Telegram
L&R - Право и религия
Право. Религия. Церковь. Власть.
Есть люди, которые следят за БВ. Или следят за темой БВ в наших публичных аналитических текстах. «Падение Асада» почему-то комментируется нашими аналитиками как «имевшее понятные причины», как «к сожалению, закономерное». Господа, если причины столь очевидны, закономерны и проч., почему вы, как партизаны, молчали о надвигающемся «падении дома Асадов»? Вы, которые без умолку анализируют и прогнозируют всю «геополитику» от Арктики до Антарктики, от прозападных кланов в элитах ЮАР до пророссийских настроений в элитах Прибалтики? Что удержало вас от того, чтобы бить в колокола о надвигающемся «Асад всё»?
А я хочу подметить одно лишь: никакой очевидности в причинах этой политической катастрофы нет. Эта очевидность, яснопонятность является теперь, когда «всё». Я даже не спорю, что причины — те самые, всем понятные. Я лишь хочу указать, что нам, глядящим на какую-нибудь трагическую Сирию через телескоп международной аналитики, большие процессы оказываются видны лишь в тот момент, когда они сделали своё дело. И вот тут нам становится очевидно, что такая-то политика была недальновидна, что такой-то политик был обречён, что такое-то событие надвигалось давно и как бы торчало во всё небо. И так и есть, так и есть.
Можно ли быть свидетелем События? Или Событие можно лишь помыслить как состоявшееся? (Но это уже методологические рефлексии, а вообще-то очень неприятно. Неприятно в этом пост-знании — мне, как обывателю, который за темой БВ следит и время от времени аналитические тексты про БВ читает).
А я хочу подметить одно лишь: никакой очевидности в причинах этой политической катастрофы нет. Эта очевидность, яснопонятность является теперь, когда «всё». Я даже не спорю, что причины — те самые, всем понятные. Я лишь хочу указать, что нам, глядящим на какую-нибудь трагическую Сирию через телескоп международной аналитики, большие процессы оказываются видны лишь в тот момент, когда они сделали своё дело. И вот тут нам становится очевидно, что такая-то политика была недальновидна, что такой-то политик был обречён, что такое-то событие надвигалось давно и как бы торчало во всё небо. И так и есть, так и есть.
Можно ли быть свидетелем События? Или Событие можно лишь помыслить как состоявшееся? (Но это уже методологические рефлексии, а вообще-то очень неприятно. Неприятно в этом пост-знании — мне, как обывателю, который за темой БВ следит и время от времени аналитические тексты про БВ читает).
Поп-теория менталитетов:
— Англосаксы жестоки.
Тюрки жестоки.
Славяне, (не) братья, вероломны и жестоки.
Китайцы, братья (навек), вероломны и жестоки.
Японцы жестоки.
Корейцы как японцы.
— Персы жестоки.
Евреи (не/оправданно) жестоки.
Хуту жестоки. Тутси в ретроспективе жестоки.
Туареги бывают беспощадны.
Пуштуны бывают беспощадны.
Пакистанцы жестоки.
Индийцы жестоки.
— Ни за что не угадаете: что названные народы думают о русских? А что вы хотели! В мире царит русофобия.
— Англосаксы жестоки.
Тюрки жестоки.
Славяне, (не) братья, вероломны и жестоки.
Китайцы, братья (навек), вероломны и жестоки.
Японцы жестоки.
Корейцы как японцы.
— Персы жестоки.
Евреи (не/оправданно) жестоки.
Хуту жестоки. Тутси в ретроспективе жестоки.
Туареги бывают беспощадны.
Пуштуны бывают беспощадны.
Пакистанцы жестоки.
Индийцы жестоки.
— Ни за что не угадаете: что названные народы думают о русских? А что вы хотели! В мире царит русофобия.
АЛЕКСАНДР БЛОК
К русской интеллектуальной истории
Уже в 1920-е годы, прежде всего в эмиграции, сложился биографический нарратив об Александре Блоке, который включал в себя в качестве развязки такой мотив: написав «Двенадцать», Блок замолчал. На Блока напала немота. Не то Господь отнял дар, не то сам поэт был глубоко фрустрирован тем, что воспел большевицкую революцию.
Кстати, Блок написал с 1918 по 1921 гг. много прозы — очень сильной, превосходной эссеистики. Следом за «Двенадцать» были «Скифы», но потом — поэтическая тишина, и лишь прощальные стихи «Пушкинскому дому» (кстати, меня до мурашек пробирают).
Итак, поэтическая немота после «Двенадцати» и «Скифов» (январь 1918), смерть в начале августа 1921-го.
Но немота наступила раньше. Блок почти не писал стихов с середины 1916-го года. Последние 5 лет его жизни отмечены поэтической немотой. «Двенадцать» и «Скифы» — прорыв немоты, голос из поэтического мрака, вспышка посреди ночи. Вот этого-то никто почти не заметил.
И ещё. Христа (Исуса Христа) в абсолютном конце поэмы многие клеймили как жест духовного разврата, многие читали как богохульство и пустосвятство. Я бы два момента напомнил. Первое: Блок вообще никогда не знает до конца смысла своих символов — он пишет то, что ему явлено как визионеру. Второе: на фоне очень странной мистической практики Блока (прочитаем всерьёз, как он свидетельствует о своей религии: И там, на кладбище, ночуя, Всю ночь я песни распевал. И сам не понял, не измерил, Кому я песни посвятил, В какого Бога страстно верил...) «Двенадцать» — самый христианский, или единственный христоцентричный (что, по-моему, и значит христианский на самом-то деле), текст в наследии Блока. Что там, из этой немоты, в адрес Исуса Христа было выкликнуто? — Господь его знает, см. пункт первый.
К русской интеллектуальной истории
Уже в 1920-е годы, прежде всего в эмиграции, сложился биографический нарратив об Александре Блоке, который включал в себя в качестве развязки такой мотив: написав «Двенадцать», Блок замолчал. На Блока напала немота. Не то Господь отнял дар, не то сам поэт был глубоко фрустрирован тем, что воспел большевицкую революцию.
Кстати, Блок написал с 1918 по 1921 гг. много прозы — очень сильной, превосходной эссеистики. Следом за «Двенадцать» были «Скифы», но потом — поэтическая тишина, и лишь прощальные стихи «Пушкинскому дому» (кстати, меня до мурашек пробирают).
Итак, поэтическая немота после «Двенадцати» и «Скифов» (январь 1918), смерть в начале августа 1921-го.
Но немота наступила раньше. Блок почти не писал стихов с середины 1916-го года. Последние 5 лет его жизни отмечены поэтической немотой. «Двенадцать» и «Скифы» — прорыв немоты, голос из поэтического мрака, вспышка посреди ночи. Вот этого-то никто почти не заметил.
И ещё. Христа (Исуса Христа) в абсолютном конце поэмы многие клеймили как жест духовного разврата, многие читали как богохульство и пустосвятство. Я бы два момента напомнил. Первое: Блок вообще никогда не знает до конца смысла своих символов — он пишет то, что ему явлено как визионеру. Второе: на фоне очень странной мистической практики Блока (прочитаем всерьёз, как он свидетельствует о своей религии: И там, на кладбище, ночуя, Всю ночь я песни распевал. И сам не понял, не измерил, Кому я песни посвятил, В какого Бога страстно верил...) «Двенадцать» — самый христианский, или единственный христоцентричный (что, по-моему, и значит христианский на самом-то деле), текст в наследии Блока. Что там, из этой немоты, в адрес Исуса Христа было выкликнуто? — Господь его знает, см. пункт первый.
РЕТРОГРАДНОЕ
Интересная, увлекательная область — конструирование глобального будущего, «проектирование проектов». Это совершенно серьезное, интеллектуально затратное занятие. В сети много докладов о моделях будущего — на разных языках, с графиками, статистическими таблицами и просто красивым визуальным сопровождением. Недавно в ходу были слова футурология, форсайт. А людей, которые способны предъявить образ будущего, называют почему-то визионерами (ср., кстати: Данте Алигьери как визионер и Илон Маск как визионер).
В общем, сформировав вполне уважительное отношение к футурологическим текстам и мультимедийным презентациям, я всякий раз испытываю от проектирования проектов — в том числе от левых, социалистических проектирований, которые чаще обходятся без мультимедийных визуальных изысков — разочарование вот какого свойства. Они ожидают и даже предлагают смену современной сложности будущей простотой. Вот всегда, особенно когда они шумят на тему грядущей сложности. О, грядет такая сложность, такая сложность — вот глядите, у меня на инфографике всё отлично показано!
Разговор о «глобальных проектах», с моей точки зрения, парадигмально завершен. Сами ходы мысли, открывавшие перспективу такого разговора, исчерпаны. Мир нельзя помыслить через новую простоту. Завтра следует понять как неопределимое множество проекций, прочерчивая которые, мы можем поискать возможностей для своего существования и поступка, исходя из сартровского: Человек — это проект самого себя. Вот в этом, экзистенциально-этическом, измерении нужно мыслить наше завтра — не как новый мир на месте старого, а как тот же самый мир, сложность которого никуда не денется, хотя что-то будет завершено, а что-то другое начато. Нам придется, как и раньше, принимать решения. Это самое главное: принимать — стратегические и ситуативные — решения. «Образ будущего» — это очень мало, это почти ничто в контексте коллизии Субъекты и их Решения.
И в конце-то концов. Разве это так уж верно — полагать благом для человека некоторое «прекрасное» упрощение мира? Вот наступит вместо сложности, скажем, мир пяти теократических империй! или мир объединенного коммунистического человечества! или Новое Средневековье! или новый каменный век! — В чем наш, человеческий, прибыток? Цивилизация, с которой так трудно (это ж надо успевать и жить, и мыслить, и страдать), просто обменивается на «модель», внутри которой по большому счету уже не надо ни жить, ни мыслить, ни страдать. Уж конечно, такой обмен невозможен, то есть завтра нам в любом случае придется и мыслить, и страдать, тут никаких сомнений, тут, по-моему, никакой дилеммы нет. Проектирование проектов попросту позволяет нам проспать наше сегодня. А, не разорвав покровы сна сегодня, так ничего и не решить завтра, когда нужно решать.
Интересная, увлекательная область — конструирование глобального будущего, «проектирование проектов». Это совершенно серьезное, интеллектуально затратное занятие. В сети много докладов о моделях будущего — на разных языках, с графиками, статистическими таблицами и просто красивым визуальным сопровождением. Недавно в ходу были слова футурология, форсайт. А людей, которые способны предъявить образ будущего, называют почему-то визионерами (ср., кстати: Данте Алигьери как визионер и Илон Маск как визионер).
В общем, сформировав вполне уважительное отношение к футурологическим текстам и мультимедийным презентациям, я всякий раз испытываю от проектирования проектов — в том числе от левых, социалистических проектирований, которые чаще обходятся без мультимедийных визуальных изысков — разочарование вот какого свойства. Они ожидают и даже предлагают смену современной сложности будущей простотой. Вот всегда, особенно когда они шумят на тему грядущей сложности. О, грядет такая сложность, такая сложность — вот глядите, у меня на инфографике всё отлично показано!
Разговор о «глобальных проектах», с моей точки зрения, парадигмально завершен. Сами ходы мысли, открывавшие перспективу такого разговора, исчерпаны. Мир нельзя помыслить через новую простоту. Завтра следует понять как неопределимое множество проекций, прочерчивая которые, мы можем поискать возможностей для своего существования и поступка, исходя из сартровского: Человек — это проект самого себя. Вот в этом, экзистенциально-этическом, измерении нужно мыслить наше завтра — не как новый мир на месте старого, а как тот же самый мир, сложность которого никуда не денется, хотя что-то будет завершено, а что-то другое начато. Нам придется, как и раньше, принимать решения. Это самое главное: принимать — стратегические и ситуативные — решения. «Образ будущего» — это очень мало, это почти ничто в контексте коллизии Субъекты и их Решения.
И в конце-то концов. Разве это так уж верно — полагать благом для человека некоторое «прекрасное» упрощение мира? Вот наступит вместо сложности, скажем, мир пяти теократических империй! или мир объединенного коммунистического человечества! или Новое Средневековье! или новый каменный век! — В чем наш, человеческий, прибыток? Цивилизация, с которой так трудно (это ж надо успевать и жить, и мыслить, и страдать), просто обменивается на «модель», внутри которой по большому счету уже не надо ни жить, ни мыслить, ни страдать. Уж конечно, такой обмен невозможен, то есть завтра нам в любом случае придется и мыслить, и страдать, тут никаких сомнений, тут, по-моему, никакой дилеммы нет. Проектирование проектов попросту позволяет нам проспать наше сегодня. А, не разорвав покровы сна сегодня, так ничего и не решить завтра, когда нужно решать.
От слова скуф меня, как и полагается мужику за сорок, слегка передёргивает. Но ажтрисëт — от душевных русских слов пивнуть и чаëчек.
Сегодня ушла из жизни Раиса Дмитриевна Зобачева, много лет руководившая Гимназией им. С.П. Дягилева — школой и центром культурной жизни. Дягилевка — городское место силы. О заслугах Раисы Дмитриевны, уверен, мы скоро много прочитаем в некрологах. Заслуги огромны. Поделюсь личным. Сегодня чувствую себя более одиноким, ещё один из моих собеседников ушёл. Ещё больше немоты в моей жизни. Светлая память. Вечная память.
Поговорил со студентами о «Братьях Карамазовых».
https://vk.com/video-40202469_456240519?list=ln-lCg9sONwkGvvKmhjxT
P.S. Коллеги очень хотели говорить о «Карамазовых» в кругу других текстов мировой литературы. Я на это довольно вяло реагировал. За вычетом разговоров о других литературных произведениях, вроде содержательный получился выпуск.
https://vk.com/video-40202469_456240519?list=ln-lCg9sONwkGvvKmhjxT
P.S. Коллеги очень хотели говорить о «Карамазовых» в кругу других текстов мировой литературы. Я на это довольно вяло реагировал. За вычетом разговоров о других литературных произведениях, вроде содержательный получился выпуск.
Vk
«Братья Карамазовы» Книжный клуб и Илья Роготнев — Video | VK
Watch «Братья Карамазовы» Книжный клуб и Илья Роготнев 1 hr. 4 min 12 s from 18 December 2024 online in HD for free in the VK catalog without signing up! Views: 8177. Likes: 204.
В этом году производители телесериалов нас порадовали телесериалом «День Шакала». Я его смотреть не рекомендую, хотя подозреваю, что ценители жанра могут и оценить. А мне вспомнился старый фильм, середины 1990-х, «Шакал» с Брюсом Уиллисом в роли Шакала — страшного-престрашного наёмного убийцы, меняющего внешность и берущегося за невыполнимые задания.
Там особенно замечательны были, конечно, русские. Адская братва, абсолютно беспредельная в своей преступности. Майор Козлова — суровая женщина с холодным сердцем и фанатичным отношением к своей нелёгкой работе. Чтобы поймать Шакала, майор Козлова и чернокожие фэбээровцы обращаются к Ричарду Гиру, который сидит в американской тюрьме за преступления на территории Великобритании, совершенные Гиром в составе ИРА. Гир едет консультироваться к жинщине-баску. Конечно, всё же связано: русская мафия, баски, ирландские террористы и Шакал. Но перед лицом Шакала, который убивает ради денег и без признаков идеализма, русские и американские правоохранители, мятежные баски и мятежные ирландцы объединяют усилия. Фильм, конечно, клюква, но он совершил попытку определить зло. Абсолютное зло — не разного рода террористы (они сражались за «свою правду» и теперь готовы служить Америке, которую да хранит Господь) и даже не российская гэбня, которая сурова, но осмысленна. Зло — это убийца без лица, без идеалов, без биографии. И это было любопытно. В середине девяностых была попытка создать нарратив примирения политических сил в борьбе со злом, которое не определяется политически. Зло есть антитеза идентичности. Мол, люди с идентичностью могут найти общий язык. А человек без идентичности — упырь.
Ричард Гир победил. Шакал потерпел поражение. Насколько я понимаю, фишка нового «Шакала» (кроме чернокожей женщины, которая Шакала пытается одолеть) в том, что у него личность-то есть. И что он — победил; поскольку вопрос о добре и зле не решён, поскольку всё не так однозначно, то торжество Шакала вообще ничего не значит, кроме Вот это поворот!. То есть идеологически ничего общего между «Шакалами» нет. Тридцать лет — идеологическая бездна.
А Брюс Уиллис в том фильме хорош.
Там особенно замечательны были, конечно, русские. Адская братва, абсолютно беспредельная в своей преступности. Майор Козлова — суровая женщина с холодным сердцем и фанатичным отношением к своей нелёгкой работе. Чтобы поймать Шакала, майор Козлова и чернокожие фэбээровцы обращаются к Ричарду Гиру, который сидит в американской тюрьме за преступления на территории Великобритании, совершенные Гиром в составе ИРА. Гир едет консультироваться к жинщине-баску. Конечно, всё же связано: русская мафия, баски, ирландские террористы и Шакал. Но перед лицом Шакала, который убивает ради денег и без признаков идеализма, русские и американские правоохранители, мятежные баски и мятежные ирландцы объединяют усилия. Фильм, конечно, клюква, но он совершил попытку определить зло. Абсолютное зло — не разного рода террористы (они сражались за «свою правду» и теперь готовы служить Америке, которую да хранит Господь) и даже не российская гэбня, которая сурова, но осмысленна. Зло — это убийца без лица, без идеалов, без биографии. И это было любопытно. В середине девяностых была попытка создать нарратив примирения политических сил в борьбе со злом, которое не определяется политически. Зло есть антитеза идентичности. Мол, люди с идентичностью могут найти общий язык. А человек без идентичности — упырь.
Ричард Гир победил. Шакал потерпел поражение. Насколько я понимаю, фишка нового «Шакала» (кроме чернокожей женщины, которая Шакала пытается одолеть) в том, что у него личность-то есть. И что он — победил; поскольку вопрос о добре и зле не решён, поскольку всё не так однозначно, то торжество Шакала вообще ничего не значит, кроме Вот это поворот!. То есть идеологически ничего общего между «Шакалами» нет. Тридцать лет — идеологическая бездна.
А Брюс Уиллис в том фильме хорош.
КИНО ПРО УБИЙЦУ
Вчера я рассказывал о посредственных фильмах на тему наемных убийц, добра и зла и чуть-чуть про Ирландскую республиканскую армию (ИРА). Но есть на эти же темы относительно свежий и совершенно прекрасный фильм, который я очень рекомендую — In the Land of Saints and Sinners (2023).
1. Тематику я уже охарактеризовал: ИРА, насилие, наемничество, вопрос о добре и зле. Последний поставлен диалектически, как и требует того содержание вопроса. Как во всех хороших историях на эту тему — то есть в соответствии с универсальным сюжетом, — здесь показаны люди, перешедшие грань зла в стремлении служить своим идеалам; здесь это, конечно, боевики ИРА. По другую сторону в этой истории — исполнитель злых дел, внезапно оказавшийся на стороне добра. Лиам Нисон играет таких парней в половине своих фильмов. Но этот фильм с Лиамом Нисоном (фильм с Лиамом Нисоном — это уже жанровое определение) особенный, за это ручаюсь.
2. Автор фильма (режиссер, сценарист и продюсер) — Роберт Лоренц. Он долго и плодотворно работал со знаменитым Клинтом Иствудом — сильнейшим драматическим режиссером, — для которого Лоренц продюсировал такие работы, как «Таинственная река», «Малышка на миллион», «Подмена». Обсуждаемый фильм по атмосфере чем-то близок «Гран Торино» и другим остросюжетным драмам Иствуда. In the Land... — участник конкурсной программы Каннского кинофестиваля, то есть фильм претендует на высокий драматизм, мастерство и проч. Кстати, ключевые актеры великолепны.
3. Российские прокатчики назвали фильм «Последний наемник» — в духе жанра фильм с Лиамом Нисоном. Российско-прокатное название фильма с сюжетом фильма в принципе не пересекается: герой — завязавший наемник и совсем не последний. Оригинальное название: «В земле святых и грешников» — указывает сразу на несколько важнейших моментов. Во-первых, на эту самую диалектику греха и праведности. Во-вторых, на тему многострадальной земли — Северной Ирландии, любимой земли героев этого фильма. Их Родины. В-третьих, на религиозные мотивы. В фильме они не заметны или не очевидны — до финальной сцены: антагонист истекает кровью на полу между скамьями в церкви, отказываясь, однако, перед смертью обратиться с молитвой к Богу. Кажется, тут подмечен важный момент: религия, церковь, вера ко всему этому никакого отношения не имеют. Всё это происходит как бы «на территории» Церкви, в ее ландшафте, но не в ее пространстве.
За последние годы что-то многовато вышло фильмов, где наемный убийца — протагонист (ГГ, как пишут в интрнетах). «В земле святых и грешников» — лучший в этой категории. Он серьезен, в отличие, скажем, от вполне стильного и идеологически стерильного фильма Дэвида Финчера.
Вчера я рассказывал о посредственных фильмах на тему наемных убийц, добра и зла и чуть-чуть про Ирландскую республиканскую армию (ИРА). Но есть на эти же темы относительно свежий и совершенно прекрасный фильм, который я очень рекомендую — In the Land of Saints and Sinners (2023).
1. Тематику я уже охарактеризовал: ИРА, насилие, наемничество, вопрос о добре и зле. Последний поставлен диалектически, как и требует того содержание вопроса. Как во всех хороших историях на эту тему — то есть в соответствии с универсальным сюжетом, — здесь показаны люди, перешедшие грань зла в стремлении служить своим идеалам; здесь это, конечно, боевики ИРА. По другую сторону в этой истории — исполнитель злых дел, внезапно оказавшийся на стороне добра. Лиам Нисон играет таких парней в половине своих фильмов. Но этот фильм с Лиамом Нисоном (фильм с Лиамом Нисоном — это уже жанровое определение) особенный, за это ручаюсь.
2. Автор фильма (режиссер, сценарист и продюсер) — Роберт Лоренц. Он долго и плодотворно работал со знаменитым Клинтом Иствудом — сильнейшим драматическим режиссером, — для которого Лоренц продюсировал такие работы, как «Таинственная река», «Малышка на миллион», «Подмена». Обсуждаемый фильм по атмосфере чем-то близок «Гран Торино» и другим остросюжетным драмам Иствуда. In the Land... — участник конкурсной программы Каннского кинофестиваля, то есть фильм претендует на высокий драматизм, мастерство и проч. Кстати, ключевые актеры великолепны.
3. Российские прокатчики назвали фильм «Последний наемник» — в духе жанра фильм с Лиамом Нисоном. Российско-прокатное название фильма с сюжетом фильма в принципе не пересекается: герой — завязавший наемник и совсем не последний. Оригинальное название: «В земле святых и грешников» — указывает сразу на несколько важнейших моментов. Во-первых, на эту самую диалектику греха и праведности. Во-вторых, на тему многострадальной земли — Северной Ирландии, любимой земли героев этого фильма. Их Родины. В-третьих, на религиозные мотивы. В фильме они не заметны или не очевидны — до финальной сцены: антагонист истекает кровью на полу между скамьями в церкви, отказываясь, однако, перед смертью обратиться с молитвой к Богу. Кажется, тут подмечен важный момент: религия, церковь, вера ко всему этому никакого отношения не имеют. Всё это происходит как бы «на территории» Церкви, в ее ландшафте, но не в ее пространстве.
За последние годы что-то многовато вышло фильмов, где наемный убийца — протагонист (ГГ, как пишут в интрнетах). «В земле святых и грешников» — лучший в этой категории. Он серьезен, в отличие, скажем, от вполне стильного и идеологически стерильного фильма Дэвида Финчера.
Существует специальный литературоведческий вопрос — о прототипах Ивана Фёдоровича Карамазова. Сравнивают, например, с Владимиром Соловьёвым и с Виссарионом Белинским. Кажется, совсем не любят обсуждать главную и самую очевидную, на мой взгляд, параллель: Иван Карамазов — Фёдор Достоевский. Свои теологические «приключения сознания», свои любимые идеи, свои творческие прорывы — передоверил автор этому герою. И, возможно, своё чувство вины, свое галлюцинирующее сознание, свои разговоры с бездной.
Кажется, и я учился по такому учебнику. Двадцать лет назад! Я знаю, однако, учебники, которые в таком же тоне говорят противоположное. То есть суть вопроса не в более или менее глупых тезисах, но в анти-интеллектуалистской модальности. Содержание дисциплины оказывается в данном случае противоположно её миссии. Философия — поле мышления, но не муштра концептов.
Forwarded from Лаконские щенки (Никита Сюндюков)
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM