Создатель трагедии сам выбирал сюжет, сам создавал и обрабатывал текст, получал деньги от города, подбирал актёров, учил нужным образом петь и танцевать. Нередко он играл и сам. Арион был первым из авторов античной трагедии. Он первым поставил хор в круг, при этом изобрёл трагический тропос, что позволило придать буйной стихии Диониса некую меру. Хор позволял укротить первобытную страсть, обрамить её в искусные формы. Вместе с тем хор как идеальный зритель снимал и другое противоречие: находясь в толпе, благодаря музыкальной гармонии и ритму человеку удавалось оставаться собой, оставаться на плаву, пусть и внутри коллективного хорового сознания.
Греческий историк Геродот рассказывает об Арионе следующее: он родился на Лесбосе, однако жил в Коринфе у Периандра. После путешествий и жизни в Сицилии Арион, разбогатев, решил вернуться на родину, но коринфяне, вёзшие его на корабле, задумывают ограбление. Поскольку убивать такую священную личность нельзя, ему предлагают одно из двух: либо самоубийство, либо прыжок в море. Арион выбрал второе, но перед этим изъявил желание спеть. Восторженные пираты радостно согласились: золото золотом, но услышать божественного поэта не менее ценно. Пение Ариона повергло всех в глубокий и ошеломляющий транс. Арион прыгает в море, и вот уже дельфин несёт его на Пелопонес. Периандр не поверил поэту, но прибывшие вскоре моряки признали, что он говорит правду.
Если в акробатах, танцующих в центре вакхической пляски, можно угадать будущую фигуру героя трагедии, то в личностях подобных Ариону зародился сам героический сюжет, достойный Диониса. Вакх позволяет говорить в трагедии не о себе, только если говорится о великой личности и её деяниях (таких как ошеломляющее красотой и ужасом пение Ариона на корабле). Логика божественной трагедии такова: смертной личности дано существовать, если она представляет собой переплетение таких буйных сил, пучок таких страстей, что становится чем-то большим, чем просто личностью. В дальнейшем это выразилось в переживании героем трагедии нечеловеческих страданий и чувств, повергающих в бездну первозданного, хтонического ужаса.
В Арионе сочеталась божественная искра и человеческая умудрённость. Таким был идеал греческого человека — и такой была цель трагедии, в лоне которой происходило преображение самого духа эллинов, столкнувшегося с ошеломляющей бездной в лице нового Бога. В историческом смысле Арион стоит на переломе двух эпох — в смысле же духовном он стал символом новой интеллектуальной и духовной задачи, над которой трудились лучшие умы Греции.
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Греческий историк Геродот рассказывает об Арионе следующее: он родился на Лесбосе, однако жил в Коринфе у Периандра. После путешествий и жизни в Сицилии Арион, разбогатев, решил вернуться на родину, но коринфяне, вёзшие его на корабле, задумывают ограбление. Поскольку убивать такую священную личность нельзя, ему предлагают одно из двух: либо самоубийство, либо прыжок в море. Арион выбрал второе, но перед этим изъявил желание спеть. Восторженные пираты радостно согласились: золото золотом, но услышать божественного поэта не менее ценно. Пение Ариона повергло всех в глубокий и ошеломляющий транс. Арион прыгает в море, и вот уже дельфин несёт его на Пелопонес. Периандр не поверил поэту, но прибывшие вскоре моряки признали, что он говорит правду.
Если в акробатах, танцующих в центре вакхической пляски, можно угадать будущую фигуру героя трагедии, то в личностях подобных Ариону зародился сам героический сюжет, достойный Диониса. Вакх позволяет говорить в трагедии не о себе, только если говорится о великой личности и её деяниях (таких как ошеломляющее красотой и ужасом пение Ариона на корабле). Логика божественной трагедии такова: смертной личности дано существовать, если она представляет собой переплетение таких буйных сил, пучок таких страстей, что становится чем-то большим, чем просто личностью. В дальнейшем это выразилось в переживании героем трагедии нечеловеческих страданий и чувств, повергающих в бездну первозданного, хтонического ужаса.
В Арионе сочеталась божественная искра и человеческая умудрённость. Таким был идеал греческого человека — и такой была цель трагедии, в лоне которой происходило преображение самого духа эллинов, столкнувшегося с ошеломляющей бездной в лице нового Бога. В историческом смысле Арион стоит на переломе двух эпох — в смысле же духовном он стал символом новой интеллектуальной и духовной задачи, над которой трудились лучшие умы Греции.
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Развитие греческого искусства представляет собой поступательное движение начал Диониса и Аполлона — с этого заявления начинается "Рождение Трагедии" Ф. Ницше. В известный момент данный труд произвёл настоящий фурор и, в частности, стал источником бесконечного вдохновения для Серебряного века в России, особенно для Иванова и Зелинского. В человеке, благословенном обоими богами, усматривали идеал человеческой чувственности: «благороднейшая глина, драгоценнейший мрамор — человек здесь лепится и вырубается».
В случае обоих начал речь идёт об экстазе человеческой природы, её выходе из себя. Под покровом Диониса человек теряет свой индивидуальный принцип, растворяется в пульсирующем ритме мира; сама его душа и его тело превращаются в иероглиф, в символ, по лекалам которого он пускается в танец, превращается в произведение божественного искусства, становится эстетическим объектом. Ницше описывает толпы плящущих варваров, которые волнами захлёстывали Грецию с Малой Азии, двигаясь от деревни к деревне, от полиса к полису, увлекая за собой всё новых и новых последователей первобытной страсти, этого напитка ведьм, состоящего из смеси похоти и садизма, как его назвал сам Ницше.
Противостоять новому веянию, представлявшему собой первобытный, неразличённый культ материнскому жизненному началу, его интенсивным и ошеломляющим чувствам — было невозможно. Неожиданно греки с ужасом для себя осознали, что это начало есть в них самих, и оно неумолимо зовёт к себе. Заслуга греческого гения состоит в том, что диониссийское начало впервые смогло быть обрамлено в формы искусства.
Если Диониссийское начало представляет собой опьянение, то начало Аполлона есть состояние сна. Начало Диониса сметало культ Феба везде где находило его — но тем строже к себе и сплочённей были последователи Аполлона там, где атака была отбита. Аполлонийское начало представляло собой мощный творческий импульс, куда более благородный, чем варварские начинания. В состоянии сна человек пребывает всякий раз, когда увлечён событием так сильно, что забывает себя. Киноман, который смотрит захватывающий фильм; меломан, прижатый к креслу и очарованный звуками второго концерта Рахманинова в филармонии; забывший о времени читатель ошеломляющего детектива— всё это проявления аполлонического начала. Человек во власти Аполлона смотрит на события так, как боги наблюдают за жизнью самих людей: с творческим интересом, но без аффекта. Первый среди аполлоновых поэтов — это, конечно же, Гомер. Заворожённые греческой культурой европейцы говорили, что Гомер — "всего лишь грезящий грек", подразумевая, что любой грек, погружённый в сон, гениален в не меньшей степени.
Архетипом диониссийского искусства стал Архилох, бросивший щит в ходе одной из битв. В последствии это стало символом его несдержанности, того, что он не вполне контролирует себя и свои страсти. Показательно, что именно такой нестабильный человек, не лишенный таланта, стал вместилищем божественных творческих сил: вознесённый в экстазе до мира богов, он уже давно перестал быть собой; и, здесь, неожиданно он говорит от своего имени. Только это уже не его "я", а "Я" божества, говорящего через него как через одну из тысяч индивидуальных форм. В таком состоянии все его эстетические действия — это действия божества.
Личность способна достичь такого божественного уровня в искусстве и творчестве, если она переживёт великие страсти, причиной или следствием которых является отмеченность богами. Страдания, которые были запечатлены в трагических сюжетах, показывали их подлинное предназначение. Через диониссийский экстаз личность возносилась до небывалых высот, чтобы оттуда сказать некую индивидуальную правду, не впадая в противоречия. Мудрость, полученная таким образом, называлась "двойным зрением". О том, в чём оно состояло и кто из героев греческой трагедии его получил, мы поговорим в следующий раз.
В случае обоих начал речь идёт об экстазе человеческой природы, её выходе из себя. Под покровом Диониса человек теряет свой индивидуальный принцип, растворяется в пульсирующем ритме мира; сама его душа и его тело превращаются в иероглиф, в символ, по лекалам которого он пускается в танец, превращается в произведение божественного искусства, становится эстетическим объектом. Ницше описывает толпы плящущих варваров, которые волнами захлёстывали Грецию с Малой Азии, двигаясь от деревни к деревне, от полиса к полису, увлекая за собой всё новых и новых последователей первобытной страсти, этого напитка ведьм, состоящего из смеси похоти и садизма, как его назвал сам Ницше.
Противостоять новому веянию, представлявшему собой первобытный, неразличённый культ материнскому жизненному началу, его интенсивным и ошеломляющим чувствам — было невозможно. Неожиданно греки с ужасом для себя осознали, что это начало есть в них самих, и оно неумолимо зовёт к себе. Заслуга греческого гения состоит в том, что диониссийское начало впервые смогло быть обрамлено в формы искусства.
Если Диониссийское начало представляет собой опьянение, то начало Аполлона есть состояние сна. Начало Диониса сметало культ Феба везде где находило его — но тем строже к себе и сплочённей были последователи Аполлона там, где атака была отбита. Аполлонийское начало представляло собой мощный творческий импульс, куда более благородный, чем варварские начинания. В состоянии сна человек пребывает всякий раз, когда увлечён событием так сильно, что забывает себя. Киноман, который смотрит захватывающий фильм; меломан, прижатый к креслу и очарованный звуками второго концерта Рахманинова в филармонии; забывший о времени читатель ошеломляющего детектива— всё это проявления аполлонического начала. Человек во власти Аполлона смотрит на события так, как боги наблюдают за жизнью самих людей: с творческим интересом, но без аффекта. Первый среди аполлоновых поэтов — это, конечно же, Гомер. Заворожённые греческой культурой европейцы говорили, что Гомер — "всего лишь грезящий грек", подразумевая, что любой грек, погружённый в сон, гениален в не меньшей степени.
Архетипом диониссийского искусства стал Архилох, бросивший щит в ходе одной из битв. В последствии это стало символом его несдержанности, того, что он не вполне контролирует себя и свои страсти. Показательно, что именно такой нестабильный человек, не лишенный таланта, стал вместилищем божественных творческих сил: вознесённый в экстазе до мира богов, он уже давно перестал быть собой; и, здесь, неожиданно он говорит от своего имени. Только это уже не его "я", а "Я" божества, говорящего через него как через одну из тысяч индивидуальных форм. В таком состоянии все его эстетические действия — это действия божества.
Личность способна достичь такого божественного уровня в искусстве и творчестве, если она переживёт великие страсти, причиной или следствием которых является отмеченность богами. Страдания, которые были запечатлены в трагических сюжетах, показывали их подлинное предназначение. Через диониссийский экстаз личность возносилась до небывалых высот, чтобы оттуда сказать некую индивидуальную правду, не впадая в противоречия. Мудрость, полученная таким образом, называлась "двойным зрением". О том, в чём оно состояло и кто из героев греческой трагедии его получил, мы поговорим в следующий раз.
В связи с небольшим юбилеем решил поменять картинку на более эстетичную. Всё-таки христианские мумии ( :) ) не самый лучший выбор — даже для канала, слабо проговариваемой целью которого является медленно вести нить повествования к духовной смерти античного мира, которая, не смотря ни на какие оговорки, имела место.
Также решил открыть обратную связь для комментариев, вопросов и предложений.
Также решил открыть обратную связь для комментариев, вопросов и предложений.
Человеческое мышление имеет границы, и это факт, не нуждающийся в большом основании. Лучше всего это показал И. Кант, когда заговорил об "антиномиях чистого разума": когда человек взбирается на горные вершины метафизики, от нехватки воздуха-опыта у него кружится голова и двоится в глазах. Делимы ли вещи до бесконечности или существует предел делимости? Вечен ли мир во времени и пространстве или у него есть границы? Свободен ли человек или полностью предсказан? Антиномий, как нетрудно догадаться, бесчисленное множество, но вот эта последняя очень важна, ибо вокруг неё строится сюжет одной из самых известных античных трагедий — Софокловского «Царя Эдипа».
И по сей день трудно представить себе более популярный сюжет для постановки. Трагедию Эдипа ставят на помостках лучших театров мира, ей посвящены бесчисленные исследования, вереницу аллюзий и отсылок к ней можно найти во многих произведениях. Хотя греки и не страдали современным страхом "спойлеров" (в случае великих сюжетов никогда дело не заключается в вау-эффекте), я не буду обильно распространяться о содержании "Эдипа" в надежде, что открытый гештальт сподвигнет кого-то к самостоятельному чтению/просмотру, а потому сразу перейду к обсуждению упомянутой антиномии.
Какой бы ни была судьба античной трагедии в поздние периоды, её изначальный смысл — это массовое богослужение. Соответственно, трагические сюжеты крутятся вокруг важнейших богословских проблем. Одной из них является соотнесение вины человека и его судьбы. Парис был рождён на гибель Трои — и, одновременно, это его личная "заслуга". Человеческими силами эту "загадку Сфинкса" разгадать невозможно, но о ней можно благоговейно думать. Человеку дана его судьба — и вместе с тем он свободен в своих решениях. От божественного промысла зависит лишь набор жизненных декораций, в которых человек поступает таким или другим образом.
Вопрос о злонамеренности таких "декораций жизни" на раннем этапе решался греками через понятие родового греха — когда дети в ответе за грехи своих родителей; позднее возникает представление о том, что каждый человек выбирает себе жребий в промежутке между земными воплощениями, и всё зависит от него самого. Так, в "Одиссее" Зевс говорит о напрасных роптаниях смертных: любые невзгоды даются человеку по его делам. Платон в "Государстве" рассказывает, как после смерти каждая душа выбирает себе жребий, известный лишь наполовину. Так, одна душа взяла себе участь великого правителя, и уже после она узнала скрытое условие: в погоне за властью ей придётся убить всех родных и близких. Душа Одиссея, за свою жизнь уставшая от странствий, выбрала всеми заброшенную участь простого человека, занимающегося сельским хозяйством.
Упражняясь в мудрости и пройдя через все перипетии судьбы, к старости человек способен сделать двойное зрение пребывающим в себе постоянно. Это отголосок общей максимы мышления, которую старик Парменид в одноимённом диалоге сообщает Сократу: зрение ума обостряется тогда, когда обычное уже подводит. Хитроумный Эдип, разгадавший загадку Сфинкса, оказался умён достаточно, чтобы быть отмеченным богами для другой загадки, более ужасной. Об этом Эдипу говорит божественный слепец Тиресий: тот же самый разум, каким он отгадал загадку, станет его гибелью.
Эдипу было предречено убить собственного отца и жениться на матери с тем, чтобы она родила ему детей. Он избегает этого всеми силами, но именно этим привёл себя к неумолимой развязке. В конце концов, не в силах вынести произошедшего, он выкалывает себе глаза серёжками повесившейся матери, одновременно наказав себя — и выменяв человеческое зрение на зрение нечеловеческих, божественных антиномий.
Надпись "познай самого себя" возле храма в Дельфах призывала не к результату, а к самому процессу. Познать себя невозможно, но в ходе такого познания человек возвышается, сверх-разумным, почти мистическим способом начинает видеть мерцающее единство антиномий божественного промысла. Под конец жизни Эдип достиг блаженства и благосклонности богов. Однако, цена человеческих страстей за это была высока.
И по сей день трудно представить себе более популярный сюжет для постановки. Трагедию Эдипа ставят на помостках лучших театров мира, ей посвящены бесчисленные исследования, вереницу аллюзий и отсылок к ней можно найти во многих произведениях. Хотя греки и не страдали современным страхом "спойлеров" (в случае великих сюжетов никогда дело не заключается в вау-эффекте), я не буду обильно распространяться о содержании "Эдипа" в надежде, что открытый гештальт сподвигнет кого-то к самостоятельному чтению/просмотру, а потому сразу перейду к обсуждению упомянутой антиномии.
Какой бы ни была судьба античной трагедии в поздние периоды, её изначальный смысл — это массовое богослужение. Соответственно, трагические сюжеты крутятся вокруг важнейших богословских проблем. Одной из них является соотнесение вины человека и его судьбы. Парис был рождён на гибель Трои — и, одновременно, это его личная "заслуга". Человеческими силами эту "загадку Сфинкса" разгадать невозможно, но о ней можно благоговейно думать. Человеку дана его судьба — и вместе с тем он свободен в своих решениях. От божественного промысла зависит лишь набор жизненных декораций, в которых человек поступает таким или другим образом.
Вопрос о злонамеренности таких "декораций жизни" на раннем этапе решался греками через понятие родового греха — когда дети в ответе за грехи своих родителей; позднее возникает представление о том, что каждый человек выбирает себе жребий в промежутке между земными воплощениями, и всё зависит от него самого. Так, в "Одиссее" Зевс говорит о напрасных роптаниях смертных: любые невзгоды даются человеку по его делам. Платон в "Государстве" рассказывает, как после смерти каждая душа выбирает себе жребий, известный лишь наполовину. Так, одна душа взяла себе участь великого правителя, и уже после она узнала скрытое условие: в погоне за властью ей придётся убить всех родных и близких. Душа Одиссея, за свою жизнь уставшая от странствий, выбрала всеми заброшенную участь простого человека, занимающегося сельским хозяйством.
Упражняясь в мудрости и пройдя через все перипетии судьбы, к старости человек способен сделать двойное зрение пребывающим в себе постоянно. Это отголосок общей максимы мышления, которую старик Парменид в одноимённом диалоге сообщает Сократу: зрение ума обостряется тогда, когда обычное уже подводит. Хитроумный Эдип, разгадавший загадку Сфинкса, оказался умён достаточно, чтобы быть отмеченным богами для другой загадки, более ужасной. Об этом Эдипу говорит божественный слепец Тиресий: тот же самый разум, каким он отгадал загадку, станет его гибелью.
Эдипу было предречено убить собственного отца и жениться на матери с тем, чтобы она родила ему детей. Он избегает этого всеми силами, но именно этим привёл себя к неумолимой развязке. В конце концов, не в силах вынести произошедшего, он выкалывает себе глаза серёжками повесившейся матери, одновременно наказав себя — и выменяв человеческое зрение на зрение нечеловеческих, божественных антиномий.
Надпись "познай самого себя" возле храма в Дельфах призывала не к результату, а к самому процессу. Познать себя невозможно, но в ходе такого познания человек возвышается, сверх-разумным, почти мистическим способом начинает видеть мерцающее единство антиномий божественного промысла. Под конец жизни Эдип достиг блаженства и благосклонности богов. Однако, цена человеческих страстей за это была высока.
По преданию, война с Троей началась из-за Париса, похитившего Елену. Очень трудно представить себе хоть одну войну в истории, которая началась бы из-за такой, скажем прямо, мелочной причины. Оскорбление великому властителю может стать поводом для безжалостной резни, но в поход против Трои пошёл не только муж Елены Менелай (и, допустим, его брат Агамемнон) — на призыв откликнулись все эллинские племена.
Война длилась 10 лет. О значении чисел в античном мифе и их символизме мы ещё поговорим, но и без дополнительных штудий понятно, что 10 лет срок скорее эстетический. Вероятно, войн было несколько, и трудно представить, что каждый раз они начинались из-за жены одного басилевса, пусть и сильного.
В переписке, обнаруженной в Богазкёйском архиве хеттского царства, Троя фигурирует как "Таруиша", а также упоминается правитель страны "Аххиявы", некто "Акагамунас". Значит, ахейский царь Агамемнон, представленный в мифе, имел исторический прототип.
Во времена, когда греки были совсем молодым народом, существовало три великих страны: Хеттское царство, Вавилония и Египет. Троянский народ, живший в Илионе (отсюда название поэмы), был под патронажем хеттов. В определённый момент Хеттское царство, ближе всего стоявшее к воде, столкнулось с нападениями варварских "народов моря" и в результате распалось. Троя находилась в зоне черноморских проливов рядом с Гелеспонтом, т.е. в выгоднейшей с географической т.з. позиции. Когда патронаж хеттов исчез (у них было достаточно своих проблем), Трою оказалось "можно".
Вот такой cherchez la femme :)
Война длилась 10 лет. О значении чисел в античном мифе и их символизме мы ещё поговорим, но и без дополнительных штудий понятно, что 10 лет срок скорее эстетический. Вероятно, войн было несколько, и трудно представить, что каждый раз они начинались из-за жены одного басилевса, пусть и сильного.
В переписке, обнаруженной в Богазкёйском архиве хеттского царства, Троя фигурирует как "Таруиша", а также упоминается правитель страны "Аххиявы", некто "Акагамунас". Значит, ахейский царь Агамемнон, представленный в мифе, имел исторический прототип.
Во времена, когда греки были совсем молодым народом, существовало три великих страны: Хеттское царство, Вавилония и Египет. Троянский народ, живший в Илионе (отсюда название поэмы), был под патронажем хеттов. В определённый момент Хеттское царство, ближе всего стоявшее к воде, столкнулось с нападениями варварских "народов моря" и в результате распалось. Троя находилась в зоне черноморских проливов рядом с Гелеспонтом, т.е. в выгоднейшей с географической т.з. позиции. Когда патронаж хеттов исчез (у них было достаточно своих проблем), Трою оказалось "можно".
Вот такой cherchez la femme :)
Вопрос о том, когда начинается греческая философия (и философия вообще), не так прост. Если понимать под ней постижение абсолюта, исчезнет граница между философией и религией. В этом нет ничего удивительного, поскольку богословие тоже является разновидностью философского или хотя бы "философического" мышления. Однако, мышления ли? Религиозное познание строится на иррациональных (но не значит что плохих) предпосылках, поэтому философия отличается от религии чисто методологически. При этом философское мышление должно быть самоценно: истина постигается ради самой истины.
Рабовладельческий строй давал грекам много поводов для размышлений, и Аристотель в "Метафизике" сравнил все науки с рабами, а философию — со свободным хозяином; любая наука, пока остаётся таковой, служит какой-то цели — философия никому не служит. Она не для чего-то, не обладает "полезным применением", как таковым не обладает свободный грек. "Любые другие науки полезней, но лучше неё не найти".
В соответствии с тремя этими критериям философия, таким образом, может быть понята как рациональное и самоценное постижение абсолюта. Первым настоящим философом Аристотель считал Фалеса из Милета. Стобей передаёт утверждение Фалеса о том, что "всё есть вода". Действительно, много путешествовавший мудрец прекрасно понимал её жизнеформирующую силу. Более того, мировым началом воду считали многие древние космологи, да и культ Посейдона среди эллинского (т.е. "парусного" по версии Флоренского) народа был чрезвычайно популярным. Имел ли Фалес в виду просто тот факт, что вода участвует во многих процессах жизни? Или же воду он полагал за онтологическое первоначало, то самое αρχή, создающее, но не созданное? Предполагается, что второе.
Однако, существует один маленький грязный секрет: дело в том, что Аристотель додумал мысль Фалеса. Фалес высказал теорию о неподвижности Земли: дескать, плоская Земля (или земляной материк, который он хорошо осмотрел во время морских путешествий) покоится на воде, плавая подобно кораблю. Аристотель не поверил, что Фалесу не пришло в голову продлить своё размышление ещё на один шаг и задаться вопросом, на чём тогда покоится сама вода. Должно быть, по мысли Аристотеля, Фалес полагал воду безграничным началом. Однако, было ли это так на самом деле?
Рабовладельческий строй давал грекам много поводов для размышлений, и Аристотель в "Метафизике" сравнил все науки с рабами, а философию — со свободным хозяином; любая наука, пока остаётся таковой, служит какой-то цели — философия никому не служит. Она не для чего-то, не обладает "полезным применением", как таковым не обладает свободный грек. "Любые другие науки полезней, но лучше неё не найти".
В соответствии с тремя этими критериям философия, таким образом, может быть понята как рациональное и самоценное постижение абсолюта. Первым настоящим философом Аристотель считал Фалеса из Милета. Стобей передаёт утверждение Фалеса о том, что "всё есть вода". Действительно, много путешествовавший мудрец прекрасно понимал её жизнеформирующую силу. Более того, мировым началом воду считали многие древние космологи, да и культ Посейдона среди эллинского (т.е. "парусного" по версии Флоренского) народа был чрезвычайно популярным. Имел ли Фалес в виду просто тот факт, что вода участвует во многих процессах жизни? Или же воду он полагал за онтологическое первоначало, то самое αρχή, создающее, но не созданное? Предполагается, что второе.
Однако, существует один маленький грязный секрет: дело в том, что Аристотель додумал мысль Фалеса. Фалес высказал теорию о неподвижности Земли: дескать, плоская Земля (или земляной материк, который он хорошо осмотрел во время морских путешествий) покоится на воде, плавая подобно кораблю. Аристотель не поверил, что Фалесу не пришло в голову продлить своё размышление ещё на один шаг и задаться вопросом, на чём тогда покоится сама вода. Должно быть, по мысли Аристотеля, Фалес полагал воду безграничным началом. Однако, было ли это так на самом деле?
Возле моря эллинским духом веет куда сильней. Где-то на самом глубоком уровне пространство и время являются одним и тем же, поэтому когда что-то ближе в пространстве, оно ближе и во времени. И, действительно, кажется, что где-то недалеко всё ещё совершаются элевсинские мистерии, ну а винные в честь Вакха и подавно. Писать ни о чем совсем не хочется, хотя надо. Поэтому время создания небольшого эссе о Гераклите тянется медленно: из-за пространственной близости возникает очень много связанных переживаний, которые надо пережить; а время мы как раз измеряем по частоте событий в его единицу.
Гераклит был очень высокомерным; можно сказать, аристократом духа. Иногда и мне это бывает очень близко. Размышления о Гераклите всегда медитативны, и волей-неволей настраиваешься на особую "гераклитовскую" волну в философии, у которой было много представителей.
Вот, например, решил поглядеть, как философскую тематику освещают в соцсетях, и стало досадно и грустно. Глупые телеграм-каналы с цитатами вместо философии или паблики ВКонтакте с мемами "гоголь гегель" и комментариями в стиле "ребята, кто такой гегель?" или "скайп конфа с философами, заходи если ты умный".
От всего подобного меня искренне тошнит. Конечно, каждый человек знакомится с этой аристократической дисциплиной в меру свободного времени, знаний и мотивации; плюс, не надо сбрасывать со счетов чисто завлекающую или "научно-популярную" функцию таких виршей. Безусловно, увлечение наукой может начаться (и начинается) с протрептика, будь то небольшая брошюра или веяние моды. Проблема в том, что в большинстве случаев на такой бульварной литературе всё и заканчивается.
Думаете, "человек изначально и не хотел"? Верно. Реальная наука (как и всё реальное) за свои плоды требует чего-то взамен. На данном этапе отсеивается много людей; те же, чья мотивация оказалась выше некоего критического значения, преодолевают порог входа в науку.
Претензия многих учёных к научно-популярной литературе в том, что она не помогает, а мешает людям преодолеть такой рубеж. Сократовское "знание незнания" намертво забивается ощущением достаточной осведомлённости. И вот, насмотревшись мемов и прочитав три цитаты, прекраснодушный идиот считает, что "во всём разобрался".
Помимо согласия с этим аргументом учёных, многие философы испытывали отвращение от факта, что у них есть точки соприкосновения с толпами таких интеллектуальных ничтожеств. Как иронично заметил Розанов:
«Был Шопенгауэр: и "пессимизм" стал фразою. Был Ницше: и "Антихрист" его заговорил тысячею лошадиных челюстей. Слава Богу, что на это время Евангелие совсем перестало быть читаемо: случилось бы то же».
Поэтому, если угоден совет, он будет таким: не тратьте время на "философию для чайников", потому что её пишут глупые люди для глупых людей. Читайте хороших авторов, труды которых уже стали классикой.
А чайникам философия не нужна.
Гераклит был очень высокомерным; можно сказать, аристократом духа. Иногда и мне это бывает очень близко. Размышления о Гераклите всегда медитативны, и волей-неволей настраиваешься на особую "гераклитовскую" волну в философии, у которой было много представителей.
Вот, например, решил поглядеть, как философскую тематику освещают в соцсетях, и стало досадно и грустно. Глупые телеграм-каналы с цитатами вместо философии или паблики ВКонтакте с мемами "гоголь гегель" и комментариями в стиле "ребята, кто такой гегель?" или "скайп конфа с философами, заходи если ты умный".
От всего подобного меня искренне тошнит. Конечно, каждый человек знакомится с этой аристократической дисциплиной в меру свободного времени, знаний и мотивации; плюс, не надо сбрасывать со счетов чисто завлекающую или "научно-популярную" функцию таких виршей. Безусловно, увлечение наукой может начаться (и начинается) с протрептика, будь то небольшая брошюра или веяние моды. Проблема в том, что в большинстве случаев на такой бульварной литературе всё и заканчивается.
Думаете, "человек изначально и не хотел"? Верно. Реальная наука (как и всё реальное) за свои плоды требует чего-то взамен. На данном этапе отсеивается много людей; те же, чья мотивация оказалась выше некоего критического значения, преодолевают порог входа в науку.
Претензия многих учёных к научно-популярной литературе в том, что она не помогает, а мешает людям преодолеть такой рубеж. Сократовское "знание незнания" намертво забивается ощущением достаточной осведомлённости. И вот, насмотревшись мемов и прочитав три цитаты, прекраснодушный идиот считает, что "во всём разобрался".
Помимо согласия с этим аргументом учёных, многие философы испытывали отвращение от факта, что у них есть точки соприкосновения с толпами таких интеллектуальных ничтожеств. Как иронично заметил Розанов:
«Был Шопенгауэр: и "пессимизм" стал фразою. Был Ницше: и "Антихрист" его заговорил тысячею лошадиных челюстей. Слава Богу, что на это время Евангелие совсем перестало быть читаемо: случилось бы то же».
Поэтому, если угоден совет, он будет таким: не тратьте время на "философию для чайников", потому что её пишут глупые люди для глупых людей. Читайте хороших авторов, труды которых уже стали классикой.
А чайникам философия не нужна.
Фалеса многие считали мудрецом, точнее "всё ещё мудрецом", а не философом. Ряд историков вполне справедливо полагает, что для момента начала философии, помимо уже упомянутых ранее трёх критертев, нужен четвёртый — наличие традиции в виде учеников и последователей. Этот критерий даёт осечку в случае Гераклита (хотя и у него были последователи среди маргинальной молодёжи), но вполне хорошо ложится, например, на Пифагора. В самом деле, в отличие от последнего, милетцы не создали традиции, если под ней понимать не только размышления о природе, но и более широкое осмысление мира и места человека.
О Пифагоре я уже неоднократно писал, можно лишь ещё раз акцентировать внимание на формировании им особого общества, впоследствии ставшего в Кротонском полисе серьёзной политической силой. В редкие минуты мне кажется, что после десяти лет путешествий и общения с пифагорейцами (Архит и др.) Платон забыл Сократа. Учитель без остатка растворился в платонизме, освятив его своим духом; однако, содержание платонизма оказалось почти полностью пифагорейским.
Доказать это или опровергнуть проблематично. О пифагоровом учении мы знаем из свидетельств неопифагорейских авторов, когда после катастрофы что-то сохранилось, и от неоплатоников, таких как Ямвлих, который собирал абсолютно все свидетельства, не особо задумываясь о степени их достоверности. В результате, зная о Пифагоре многое, точно мы не знаем ничего.
С Платоном ситуация в чём-то аналогичная. По мнению Тюбингенской школы, которая специально была создана для платонических исследований, у отца западной философии существовало неписаное учение. В сицилийских письмах Платон часто намекает на некое эзотерическое знание, недоступное посторонним, о котором «у него нет и никогда не будет никакой записи» (7 письмо). Надо сказать, что и Аристотелевская "Метафизика" была как раз таким эзотерическим учением, курсом лекций для ближайших учеников внутри Ликея. И если самые популярные сочинения Аристотеля, в отличие от эзотеричной "Метафизики", до нас не дошли, с Платоном наблюдается обратная ситуация. Предполагается, что диалоги были чем-то вроде упражнений, но самое главное, что едва ли может быть выражено в словах (см. там же), записывать Платон не планировал.
В письмах Платон указывает на то, что есть "Три Царя", т.е. три уровня бытия, и останавливается на этом. В дальнейшем Нумений Апамейский, пифагореец-эзотерик 3в., будет обвинять Плотина в том, что тот многое позаимствовал из неписаного учения Платона, после чего ученик Плотина Порфирий написал целый трактат о различиях у того и другого. Косвенно это подтверждает, что данное учение (а именно курс лекций "О благе как таковом") у Платона всё-таки существовало. Если нападки Нумения имели за собой основания, след данного учения запечатлен в неоплатонизме (подробный разговор о котором мы ещё будем вести).
Иными словами, мы в точности не знаем, о чём на самом деле учил Платон и о чём учил Пифагор, но знаем, что первый был учеником второго: одного лишь "Тимея" достаточно, чтобы понять, какое место тема числа и числовой онтологии занимает в Платоновской философии. Если всё это так, началом философии в том виде, как мы её знаем, пунктирно можно обозначить именно пифагореизм.
О Пифагоре я уже неоднократно писал, можно лишь ещё раз акцентировать внимание на формировании им особого общества, впоследствии ставшего в Кротонском полисе серьёзной политической силой. В редкие минуты мне кажется, что после десяти лет путешествий и общения с пифагорейцами (Архит и др.) Платон забыл Сократа. Учитель без остатка растворился в платонизме, освятив его своим духом; однако, содержание платонизма оказалось почти полностью пифагорейским.
Доказать это или опровергнуть проблематично. О пифагоровом учении мы знаем из свидетельств неопифагорейских авторов, когда после катастрофы что-то сохранилось, и от неоплатоников, таких как Ямвлих, который собирал абсолютно все свидетельства, не особо задумываясь о степени их достоверности. В результате, зная о Пифагоре многое, точно мы не знаем ничего.
С Платоном ситуация в чём-то аналогичная. По мнению Тюбингенской школы, которая специально была создана для платонических исследований, у отца западной философии существовало неписаное учение. В сицилийских письмах Платон часто намекает на некое эзотерическое знание, недоступное посторонним, о котором «у него нет и никогда не будет никакой записи» (7 письмо). Надо сказать, что и Аристотелевская "Метафизика" была как раз таким эзотерическим учением, курсом лекций для ближайших учеников внутри Ликея. И если самые популярные сочинения Аристотеля, в отличие от эзотеричной "Метафизики", до нас не дошли, с Платоном наблюдается обратная ситуация. Предполагается, что диалоги были чем-то вроде упражнений, но самое главное, что едва ли может быть выражено в словах (см. там же), записывать Платон не планировал.
В письмах Платон указывает на то, что есть "Три Царя", т.е. три уровня бытия, и останавливается на этом. В дальнейшем Нумений Апамейский, пифагореец-эзотерик 3в., будет обвинять Плотина в том, что тот многое позаимствовал из неписаного учения Платона, после чего ученик Плотина Порфирий написал целый трактат о различиях у того и другого. Косвенно это подтверждает, что данное учение (а именно курс лекций "О благе как таковом") у Платона всё-таки существовало. Если нападки Нумения имели за собой основания, след данного учения запечатлен в неоплатонизме (подробный разговор о котором мы ещё будем вести).
Иными словами, мы в точности не знаем, о чём на самом деле учил Платон и о чём учил Пифагор, но знаем, что первый был учеником второго: одного лишь "Тимея" достаточно, чтобы понять, какое место тема числа и числовой онтологии занимает в Платоновской философии. Если всё это так, началом философии в том виде, как мы её знаем, пунктирно можно обозначить именно пифагореизм.
Как известно, от Гомеровского эпоса до нас дошло совсем немного. Т.е. существовала уйма интересного и до Илиады и после. Всё это, конечно, было известно самим грекам. Однако, помимо основной поэмы существовало что-то вроде "кулуарных" мифов, которые были представлены у Гомера лишь отчасти. Например, из Одиссеи известно, что вождя ахейцев Агамемнона убила его жена, Клитемнестра. Но как это произошло?
Трагедии Эсхила являются откровением греческого мифа. История убийства Агамемнона и возмездия за него отражена в "Орестее" — трилогии, названной по имени главного героя Ореста, сына своих грешных родителей. На его долю выпало искупить Ату — страшную ненависть, передаваемую через цепь смертей. Прежде чем приступить к анализу "Орестеи", нужно сделать несколько познавательных мифологических сентенций.
Изначально Ата — богиня, которую Зевс сверг с Олимпа за то, что она помратила ему рассудок, в связи с чем правителем Эллады вместо любимого Зевсом Геракла стал другой его сын Еврисфей. У Аты нежные пяточки, потому что она ходит по головам людей, принося им безумие. Ата проявляет себя как неуёмная злоба. Наполниться атой — впасть в безумие от ненависти. Ата является карой, проявлением рока. Однако, возникла она в мире богов.
Первое зло сотворил Уран, т.е. само небо. Страдающая Гея расценила действие Урана как нечестивое и из седого железа создала первый серп, после чего воззвала к детям с просьбой о помощи. Младший сын Крон сам вызвался оскопить отца, т.е. проявил дурную дерзость. С тех пор возник красный закат: это кровь от оскопления Урана. Из этой крови появились Эринии — наказательницы за кровное убийство; и одновременно из вспенившегося семени в море возникла Афродита. Чтобы быть любящим, нужно быть и безумным; месть и любовь стоят рядом.
Из Гесиода мы знаем о существовании пяти веков. Веку эллинов предшествует век героический. С момента его конца начинаются события Илиады: Гея взывает к Зевсу, жалуясь сыну на то, как ей тягостно носить на себе тяжёлое племя героев; земля больше не может впитывать героическую кровь. Кронион предрекает героям самоистребление в результате Аты. Какова же цепь роковых причин, ведущих к Ате на момент этого заявления?
Вы никогда не задумывались, почему у Афины двойное имя (Паллада)? Всё дело в одном происшествии, случившемся с ней в детстве. Дочь морского бога Тритона Паллада была подружкой Афины. Вместе девочки проводили всё время, веселясь или упражняясь в борьбе. Во время одного сражения Паллада была особо резвой, чем вызвала беспокойство Зевса. Наконец, сильно распереживавшись, в разгар битвы Зевс протянул перед Афиной эгиду — священную накидку из козьей шкуры. Паллада замерла, в изумлении рассматривая эгиду, и Афина, не ожидавшая бездействия Паллады, случайно её убила. Горюя по своей подруге, Афина взяла её имя и стала носить эгиду, прикрепив на ней голову Медузы Горгоны.
В честь Паллады Афина сотворила Палладий — священную реликвию из дерева, которой делала подношения. Илос, сын Троса (основателя Трои), взмолился Зевсу отдать ему Палладий. По другой версии, он гулял возле холма, и увидел, как Палладий упал с неба. На этом месте Ил основал одноимённый город Илион, это и есть та самая Троя в нашем понимании. Город, где находится Палладий, живёт под Зевесовой эгидой, т.е. является неуязвимым.
Кстати, холм, на котором был основан Илион, назывался Ата :) Это не случайно: вместе с Палладием с Олимпа Кронион сбросил и саму богиню безумия. Так, великая святыня была уравновешена великой напастью. Однако, если Палладий давал благословение лишь Трое, влияние Аты распространилось на весь мир. В результате троянцы возгордились; уже сын Ила Лаомедонт пригрозил отрезать уши Аполлону с Посейдоном, когда те попросили награду за строительство троянской стены. О гордости троянцев вопит морской бог:
«Бедственно все да погибнут, и робкие жены и дети!» (Ил. XXI)
Надменность троянцев вкупе с действием Аты вызывала тихую ненависть среди греческих племён. Под видом нищего Одиссей выкрал Палладий — как раз к моменту, когда к Трое у эллинов накопились вопросы. Похищение Елены стало лишь последней каплей.
Трагедии Эсхила являются откровением греческого мифа. История убийства Агамемнона и возмездия за него отражена в "Орестее" — трилогии, названной по имени главного героя Ореста, сына своих грешных родителей. На его долю выпало искупить Ату — страшную ненависть, передаваемую через цепь смертей. Прежде чем приступить к анализу "Орестеи", нужно сделать несколько познавательных мифологических сентенций.
Изначально Ата — богиня, которую Зевс сверг с Олимпа за то, что она помратила ему рассудок, в связи с чем правителем Эллады вместо любимого Зевсом Геракла стал другой его сын Еврисфей. У Аты нежные пяточки, потому что она ходит по головам людей, принося им безумие. Ата проявляет себя как неуёмная злоба. Наполниться атой — впасть в безумие от ненависти. Ата является карой, проявлением рока. Однако, возникла она в мире богов.
Первое зло сотворил Уран, т.е. само небо. Страдающая Гея расценила действие Урана как нечестивое и из седого железа создала первый серп, после чего воззвала к детям с просьбой о помощи. Младший сын Крон сам вызвался оскопить отца, т.е. проявил дурную дерзость. С тех пор возник красный закат: это кровь от оскопления Урана. Из этой крови появились Эринии — наказательницы за кровное убийство; и одновременно из вспенившегося семени в море возникла Афродита. Чтобы быть любящим, нужно быть и безумным; месть и любовь стоят рядом.
Из Гесиода мы знаем о существовании пяти веков. Веку эллинов предшествует век героический. С момента его конца начинаются события Илиады: Гея взывает к Зевсу, жалуясь сыну на то, как ей тягостно носить на себе тяжёлое племя героев; земля больше не может впитывать героическую кровь. Кронион предрекает героям самоистребление в результате Аты. Какова же цепь роковых причин, ведущих к Ате на момент этого заявления?
Вы никогда не задумывались, почему у Афины двойное имя (Паллада)? Всё дело в одном происшествии, случившемся с ней в детстве. Дочь морского бога Тритона Паллада была подружкой Афины. Вместе девочки проводили всё время, веселясь или упражняясь в борьбе. Во время одного сражения Паллада была особо резвой, чем вызвала беспокойство Зевса. Наконец, сильно распереживавшись, в разгар битвы Зевс протянул перед Афиной эгиду — священную накидку из козьей шкуры. Паллада замерла, в изумлении рассматривая эгиду, и Афина, не ожидавшая бездействия Паллады, случайно её убила. Горюя по своей подруге, Афина взяла её имя и стала носить эгиду, прикрепив на ней голову Медузы Горгоны.
В честь Паллады Афина сотворила Палладий — священную реликвию из дерева, которой делала подношения. Илос, сын Троса (основателя Трои), взмолился Зевсу отдать ему Палладий. По другой версии, он гулял возле холма, и увидел, как Палладий упал с неба. На этом месте Ил основал одноимённый город Илион, это и есть та самая Троя в нашем понимании. Город, где находится Палладий, живёт под Зевесовой эгидой, т.е. является неуязвимым.
Кстати, холм, на котором был основан Илион, назывался Ата :) Это не случайно: вместе с Палладием с Олимпа Кронион сбросил и саму богиню безумия. Так, великая святыня была уравновешена великой напастью. Однако, если Палладий давал благословение лишь Трое, влияние Аты распространилось на весь мир. В результате троянцы возгордились; уже сын Ила Лаомедонт пригрозил отрезать уши Аполлону с Посейдоном, когда те попросили награду за строительство троянской стены. О гордости троянцев вопит морской бог:
«Бедственно все да погибнут, и робкие жены и дети!» (Ил. XXI)
Надменность троянцев вкупе с действием Аты вызывала тихую ненависть среди греческих племён. Под видом нищего Одиссей выкрал Палладий — как раз к моменту, когда к Трое у эллинов накопились вопросы. Похищение Елены стало лишь последней каплей.
Душу троянцев губит Ата — и Ата же приводит к гибели их город. Знаменитого троянского коня жители Илиона принимают, потому что считают себя достойными такого подарка. Город перебит и разграблен, но цепь кровавых событий на этом не останавливается. Ахейцы десять лет испытывали праведный гнев: или в мире нет правды, и Троя будет стоять — или в мире есть правда, и Троя должна быть разрушена. Из всех разновидностей праведный гнев единственный способен довести до Тартара.
Чувствовать праведный гнев способны только герои — души смертных не выдерживают напряжения, падают в истеричное безрассудство или быстро успокаиваются. Только потомок богов может воспринимать свои изуверские поступки как глубоко истинные. Каждый герой имеет божественных предков, что даёт ему право на проявление чисто онтологической власти — и, одновременно, герой получает за это наказание. Любой герой всегда является богоборцем, это фактические синонимы.
По греческим представлениям, возмездие никогда не бывает мгновенным. Поступь рока надвигается медленно, но неотвратимо. Как в случае Эдипа, цепь роковых причин и следствий не скована хронологическими рамками, и поэтому может быть опрокинута даже в будущее. Именно это произошло с вождём ахейцев Агамемноном. Возмездие настигло его лишь после уничтожения Трои (и перехода Аты на ахейцев) — но момент наказания начал своё приготовление ещё до начала Троянской войны.
Перед началом похода ахейские племена принесли жертвы всем богам. Всем, кроме Артемиды. Разгневанная богиня приказала остановиться всем ветрам, в результате чего корабли не продвинулись ни на шаг. Вместе со жрецами цари сделали Артемиде поднесение, недалеко от которого им было явлено знамение: два орла схватили беременную зайчиху и растерзали её. Это смелая интерпретация Эсхила, ведь у Гомера во время жертвы на дерево забралась змея, пожрала восемь птенцов и девятой их мать, после чего окаменела. Калхос раскрыл значение: "поздний конец, которого слава бессмертна". Гомер был сосредоточен на славе победы ахейцев — Эсхил перенёс фокус на вину как самих ахеян, так и их царя. Жрецы-гадатели вынесли вердикт: богиня требует от Агамемнона принести в жертву свою дочь.
Героическое войско, охваченное праведным гневом, было создано для войны. Если её нет, обязательно возникает распря. Войско на кораблях лишь на мгновение остановило свой ход, но даже этого хватило для первой жертвы. Ради движения к Трое царь Агамемнон убивает родную дочь, хоть и испытывает при этом ужасающие чувства. Перед занесением ножа над Ифигенией она исчезает, и вместо неё Артемида посылает дикую лань. Однако, кого в таком деле интересуют поступки? Клитемнестре хватило намерения мужа, чтобы воспылать к нему бесконечной ненавистью. С этого, в хронологическом смысле, и начинается сюжет Эсхиловой "Орестеи".
Чувствовать праведный гнев способны только герои — души смертных не выдерживают напряжения, падают в истеричное безрассудство или быстро успокаиваются. Только потомок богов может воспринимать свои изуверские поступки как глубоко истинные. Каждый герой имеет божественных предков, что даёт ему право на проявление чисто онтологической власти — и, одновременно, герой получает за это наказание. Любой герой всегда является богоборцем, это фактические синонимы.
По греческим представлениям, возмездие никогда не бывает мгновенным. Поступь рока надвигается медленно, но неотвратимо. Как в случае Эдипа, цепь роковых причин и следствий не скована хронологическими рамками, и поэтому может быть опрокинута даже в будущее. Именно это произошло с вождём ахейцев Агамемноном. Возмездие настигло его лишь после уничтожения Трои (и перехода Аты на ахейцев) — но момент наказания начал своё приготовление ещё до начала Троянской войны.
Перед началом похода ахейские племена принесли жертвы всем богам. Всем, кроме Артемиды. Разгневанная богиня приказала остановиться всем ветрам, в результате чего корабли не продвинулись ни на шаг. Вместе со жрецами цари сделали Артемиде поднесение, недалеко от которого им было явлено знамение: два орла схватили беременную зайчиху и растерзали её. Это смелая интерпретация Эсхила, ведь у Гомера во время жертвы на дерево забралась змея, пожрала восемь птенцов и девятой их мать, после чего окаменела. Калхос раскрыл значение: "поздний конец, которого слава бессмертна". Гомер был сосредоточен на славе победы ахейцев — Эсхил перенёс фокус на вину как самих ахеян, так и их царя. Жрецы-гадатели вынесли вердикт: богиня требует от Агамемнона принести в жертву свою дочь.
Героическое войско, охваченное праведным гневом, было создано для войны. Если её нет, обязательно возникает распря. Войско на кораблях лишь на мгновение остановило свой ход, но даже этого хватило для первой жертвы. Ради движения к Трое царь Агамемнон убивает родную дочь, хоть и испытывает при этом ужасающие чувства. Перед занесением ножа над Ифигенией она исчезает, и вместо неё Артемида посылает дикую лань. Однако, кого в таком деле интересуют поступки? Клитемнестре хватило намерения мужа, чтобы воспылать к нему бесконечной ненавистью. С этого, в хронологическом смысле, и начинается сюжет Эсхиловой "Орестеи".
В своём последнем посте Михаил Каин высказал мысль, которая давно дрейфует в среде около-национальных рассуждений, но почти что не попадает в фокус: Европейская иммиграционная политика направлена на формирование неоколониальных кадров и отправление их обратно в родные страны.
США ничего не могут противопоставить не-белому населению в не-белой стране, поскольку руководствуются бихевиористкой установкой, столь характерной для англосаксонского мира. Её хорошо передаёт шутливый "утиный тест": "если кто-то выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка". Здесь легко перейти к метафоре Каина, по которой континентальная традиция — это "софт", а аналитическая — "операционная система", для которой этот софт пишется.
Философ Чалмерс сформулировал "трудную проблему сознания": невозможно подобраться к описанию субъективных переживаний ("квалиа") через позицию третьего лица. Это свойство квалиа получило название "приватности".
Чалмерсу противостоит Деннет: данные субъективного опыта вполне могут быть описаны на языке нейрофизиологии. Один из аргументов такой: люди согласны с тем, что врач или биолог намного лучше знает их тело, но им кажется, что своё сознание они знают лучше сами. Однако, это не так: людям приходится обращаться к психологам или психиатрам, да и сам разум обладает множеством тёмных лакун, слабо осознаваемых (или вообще неосознанных) процессов, бесконечным количеством химических и электрических реакций, которые или слишком слабые для осознания или возникают тогда, когда сознание занято чем-то другим.
Платоники-европейцы понимают всю важность квалиативного опыта. Квалиа мерцающее и иллюзорное, но эта иллюзия создаёт и разрушает цивилизации, осваивает миры и делает научные, религиозные и культурные открытия. Англосаксонский взгляд насквозь эмпиричен. Если квалиа не существует, мы имеем дело только с "телесными" данными — но именно на этом уровне американская политика идентичности даёт сбой: в соответствии с её принципами, форматировать телесное измерение меньшинств является насилием; с этим, например, связана сильная зацикленность американских феминисток на телесных практиках. Средняя американская феминистка это не следящая за своим весом девушка с небритыми крашенными подмышками, зацикленная на репрезентации своего тела; средняя европейская феминистка это детородная исследовательница, пишущая работу о правильных семейных взаимоотношениях. Где здесь феминизм "здорового человека", а где "курильщика", догадаться нетрудно.
Конвертация из миллиона арабов десяти тысяч колониальных управленцев "на экспорт" с высшим образованием — такая игра стоит свеч. Опыт квалиа зависит от телесности, и в то же время обособлен от физиологии. Европейцы пользуются этим, программируя поведение не-белых колониальных кадров и одновременно в том или ином виде сохраняя их собственную "самобытную" идентичность. Однако, здесь интересно другое. Даже если принять, что белое европейское население в своём поведении будет и дальше "метисизироваться", это никак не аффектирует европейское же квалиа. Быть белым можно, и отрицая белую культуру ("НЕ ЖАЛКО"). Чувство европейской идентичности на духовном уровне ("квалиа") мало зависит от европейских же действий на уровне материальном ("тело").
США ничего не могут противопоставить не-белому населению в не-белой стране, поскольку руководствуются бихевиористкой установкой, столь характерной для англосаксонского мира. Её хорошо передаёт шутливый "утиный тест": "если кто-то выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, и есть утка". Здесь легко перейти к метафоре Каина, по которой континентальная традиция — это "софт", а аналитическая — "операционная система", для которой этот софт пишется.
Философ Чалмерс сформулировал "трудную проблему сознания": невозможно подобраться к описанию субъективных переживаний ("квалиа") через позицию третьего лица. Это свойство квалиа получило название "приватности".
Чалмерсу противостоит Деннет: данные субъективного опыта вполне могут быть описаны на языке нейрофизиологии. Один из аргументов такой: люди согласны с тем, что врач или биолог намного лучше знает их тело, но им кажется, что своё сознание они знают лучше сами. Однако, это не так: людям приходится обращаться к психологам или психиатрам, да и сам разум обладает множеством тёмных лакун, слабо осознаваемых (или вообще неосознанных) процессов, бесконечным количеством химических и электрических реакций, которые или слишком слабые для осознания или возникают тогда, когда сознание занято чем-то другим.
Платоники-европейцы понимают всю важность квалиативного опыта. Квалиа мерцающее и иллюзорное, но эта иллюзия создаёт и разрушает цивилизации, осваивает миры и делает научные, религиозные и культурные открытия. Англосаксонский взгляд насквозь эмпиричен. Если квалиа не существует, мы имеем дело только с "телесными" данными — но именно на этом уровне американская политика идентичности даёт сбой: в соответствии с её принципами, форматировать телесное измерение меньшинств является насилием; с этим, например, связана сильная зацикленность американских феминисток на телесных практиках. Средняя американская феминистка это не следящая за своим весом девушка с небритыми крашенными подмышками, зацикленная на репрезентации своего тела; средняя европейская феминистка это детородная исследовательница, пишущая работу о правильных семейных взаимоотношениях. Где здесь феминизм "здорового человека", а где "курильщика", догадаться нетрудно.
Конвертация из миллиона арабов десяти тысяч колониальных управленцев "на экспорт" с высшим образованием — такая игра стоит свеч. Опыт квалиа зависит от телесности, и в то же время обособлен от физиологии. Европейцы пользуются этим, программируя поведение не-белых колониальных кадров и одновременно в том или ином виде сохраняя их собственную "самобытную" идентичность. Однако, здесь интересно другое. Даже если принять, что белое европейское население в своём поведении будет и дальше "метисизироваться", это никак не аффектирует европейское же квалиа. Быть белым можно, и отрицая белую культуру ("НЕ ЖАЛКО"). Чувство европейской идентичности на духовном уровне ("квалиа") мало зависит от европейских же действий на уровне материальном ("тело").
Telegram
Михаил Каин
Русские сейчас такие же "новиопы". У них нет национального государства, и живут они не в Европе. Им будет НЕ ЖАЛКО интегрировать Европу с Северной Африкой и Ближним Востоком, а в дальнейшем, с Индией и Китаем. Такова их интерпретация европейского наследия.…
В античный период не читали про себя.
Вероятно, многим известно, что изначально в письменном греческом не было знаков препинания, "пробелов" и прочих разграничений, потому что текст всегда читался вслух — либо самостоятельно в компании таких же свободных граждан, либо при помощи раба-чтеца. И Аристотеля, ввиду энциклопедических притязаний читавшего самостоятельно, Платон дразнил рабскими прозвищами.
В Платоновском диалоге "Федр" Сократ встречается с одноимённым юношей, и вместе они идут за стены Афин (явление, для Сократа архи-редкое), чтобы вместе "почитать" речь Лисия, известного оратора-софиста. Содержание диалога очень объёмное, но именно в нём Сократ высказывает мысль о том, что чтение ничему не учит. В конце концов, письменному тексту нельзя задать вопросов. Это обстоятельство долгое время держало письменность в рабстве перед устной речью; текст был как бы замороженным до поры до времени разговором, портативной речью, которую, зачитав вслух, можно было пробудить и прибавить к своему живому разговору.
Письменный текст долгое время находился под давлением скепсиса, причём не только в Греции, но и у близлежащих цивилизаций. Например, в Египте традиция записи на саркофагах отчасти является следствием забвения ритуала — многие элементы ритуала в период первой династии уже описываются без ожидаемой детализации. Это очень важная деталь, ведь вторая претензия Сократа к письменному тексту — его негативное влияние на память.
В самом начале диалога Платон (как и всегда, блестящий драматург-пифагореец, тексты которого стоит читать с циркулем и линейкой) вверяет в уста Федру следующую реплику: «неужели ты думаешь, что я, такой неумелый, припомню достойным Лисия образом то, что он, самый искусный теперь писатель, сочинял исподволь и долгое время?». Если мы вспомним, что Сократ был известен своей неспособностью порождать долгие и пространные речи, понятно, что хочет сказать Платон: письмо появляется там, где исчезает индивидуальная память и её живая трансляция через диалог с собеседником. Это обратно пропорциональные величины.
Греческий способ жизни экстенсивен, устремлён целиком вовне. Между внутренним и внешним миром грека нет никакой разницы, и само тело человека представляет собой площадку для игры божественных и природных сил. Греческий человек одновременно и игрок и игрушка. И уже под старость пессимистично настроенный Платон в "Законах" замечает, что смыслом человеческой жизни является развлечение для богов. Отсюда возникает и понимание жизни как произведения искусства; главным вопросом для грека является элемент жизненной драматургии, меры между силами, играющими внутри тела и снаружи него. Трудно представить, как в такое понимание жизни может вписаться застывшая письменность.
Однако, в чём заключаются преимущества письменной речи? Крупнейший исследователь цифровой эпохи и философ 20-го века М. Маклюэн провёл логически красивую параллель между появлением традиции чтения про себя и зарождением сознания в современном его понимании. Ещё в средние века текст читался хоть и самостоятельно, но вслух. Каждая книга, будучи написана индивидуально, имела свой авторский почерк, свои опечатки, интерпретации, додумывания автором текста и т.д. Текст в такой книге уникален, переживается так же, как и любое другое уникальное событие. С появлением книгопечатной продукции текст становится универсальным и одновременно более доступным. И вот, по-аристотелевски прагматичный человек нового времени начинает читать про себя, и — о чудо! — таким образом всё сильней развивает внутреннюю речь. Именно состояние рефлексии "наедине с собой" является основой западного самосознания. Не случайно при переходе от непросвещённого сознания к просвещённому рекомендуют вести личные дневники и описывать свои личные переживания.
Вероятно, многим известно, что изначально в письменном греческом не было знаков препинания, "пробелов" и прочих разграничений, потому что текст всегда читался вслух — либо самостоятельно в компании таких же свободных граждан, либо при помощи раба-чтеца. И Аристотеля, ввиду энциклопедических притязаний читавшего самостоятельно, Платон дразнил рабскими прозвищами.
В Платоновском диалоге "Федр" Сократ встречается с одноимённым юношей, и вместе они идут за стены Афин (явление, для Сократа архи-редкое), чтобы вместе "почитать" речь Лисия, известного оратора-софиста. Содержание диалога очень объёмное, но именно в нём Сократ высказывает мысль о том, что чтение ничему не учит. В конце концов, письменному тексту нельзя задать вопросов. Это обстоятельство долгое время держало письменность в рабстве перед устной речью; текст был как бы замороженным до поры до времени разговором, портативной речью, которую, зачитав вслух, можно было пробудить и прибавить к своему живому разговору.
Письменный текст долгое время находился под давлением скепсиса, причём не только в Греции, но и у близлежащих цивилизаций. Например, в Египте традиция записи на саркофагах отчасти является следствием забвения ритуала — многие элементы ритуала в период первой династии уже описываются без ожидаемой детализации. Это очень важная деталь, ведь вторая претензия Сократа к письменному тексту — его негативное влияние на память.
В самом начале диалога Платон (как и всегда, блестящий драматург-пифагореец, тексты которого стоит читать с циркулем и линейкой) вверяет в уста Федру следующую реплику: «неужели ты думаешь, что я, такой неумелый, припомню достойным Лисия образом то, что он, самый искусный теперь писатель, сочинял исподволь и долгое время?». Если мы вспомним, что Сократ был известен своей неспособностью порождать долгие и пространные речи, понятно, что хочет сказать Платон: письмо появляется там, где исчезает индивидуальная память и её живая трансляция через диалог с собеседником. Это обратно пропорциональные величины.
Греческий способ жизни экстенсивен, устремлён целиком вовне. Между внутренним и внешним миром грека нет никакой разницы, и само тело человека представляет собой площадку для игры божественных и природных сил. Греческий человек одновременно и игрок и игрушка. И уже под старость пессимистично настроенный Платон в "Законах" замечает, что смыслом человеческой жизни является развлечение для богов. Отсюда возникает и понимание жизни как произведения искусства; главным вопросом для грека является элемент жизненной драматургии, меры между силами, играющими внутри тела и снаружи него. Трудно представить, как в такое понимание жизни может вписаться застывшая письменность.
Однако, в чём заключаются преимущества письменной речи? Крупнейший исследователь цифровой эпохи и философ 20-го века М. Маклюэн провёл логически красивую параллель между появлением традиции чтения про себя и зарождением сознания в современном его понимании. Ещё в средние века текст читался хоть и самостоятельно, но вслух. Каждая книга, будучи написана индивидуально, имела свой авторский почерк, свои опечатки, интерпретации, додумывания автором текста и т.д. Текст в такой книге уникален, переживается так же, как и любое другое уникальное событие. С появлением книгопечатной продукции текст становится универсальным и одновременно более доступным. И вот, по-аристотелевски прагматичный человек нового времени начинает читать про себя, и — о чудо! — таким образом всё сильней развивает внутреннюю речь. Именно состояние рефлексии "наедине с собой" является основой западного самосознания. Не случайно при переходе от непросвещённого сознания к просвещённому рекомендуют вести личные дневники и описывать свои личные переживания.
Письменная речь, не смотря на видимый парадокс, является продолжением онтологической программы Платона. Это система раз навсегда закреплённых знаний, "тоталитарных" по своей сути. Как я уже много раз писал, модель Просвещения не терпит уникальности, "надзирая и наказывая" любые отклонения от нормы. Борьба с тоталитарностью просвещённого сознания и обращение к античным способам жизни входили в манифест французской мысли (Фуко, Делёз, Деррида и др.), которая боролась с тиранией текста как изнутри (деконструкция), так и снаружи (попытки обучения вне аудиторий, сократический диалог и др.).
Клитемнестра ждёт возвращения своего мужа, Агамемнона, и ждёт его живым. Его смерть стала бы для неё горем сильнее, чем для кого-либо — ведь именно она должна убить его. В этом высказалась героическая природа Клитемнестры: её гнев является праведным, когда злодеяние совершается во имя самых святых побуждений, "иначе и быть не может".
Агамемнону не удаётся ступить на родную землю — от дома до колесницы Клитемнестра стелит дорогую пурпурную ткань. Вместе с Агамемноном приезжает наложница Кассандра, имя которой стало синонимом дурных вестей. В несчастную девушку влюбился Аполлон, вперёд одарив даром пророчества, но она не ответила ему взаимностью. Тогда разгневанный Феб наслал на неё проклятье: её пророчествам никто никогда не поверит. Предвкушая близкую смерть, Кассандра, уже и так опустошённая гибелью родной Трои и родителей Приама и Гекубы, кричит от ужаса при виде Клитемнестры, но её предостережения не доходят ни до чьих ушей. Проводя долгожданных гостей в дом, Клитемнестра топором убивает Агамемнона и Кассандру: мужа — двумя ударами (дабы у него было время осознать, что она бьёт как воин) и одним наложницу.
Воспитанный на чужбине, Орест от самого Феба получает указание убить собственную мать и отомстить таким образом за отца. Именно на нём закончится поступь Аты, ведь он делает это вопреки своему желанию. После страшного убийства Орест приходит в безумный ужас — он видит Эриний, тянущих к нему руки из самого Тартара. Душераздирающий вид Эриний невозможно высказать на смертном языке, а их песню описывают как состояние, когда гробовая тишина ощущается как панический беззвучный крик. Вне себя от страха, Орест, преследуемый Эриниями, бежит до храма Аполлона в Дельфах.
Феб вступает в спор с Эриниями: с одной стороны, сами боги приказали Оресту убить свою мать; с другой стороны, Эринии карают всякого, кто прольёт родную кровь, в особенности же материнскую. Перепуганный до смерти Орест, спрятавшийся за алтарём в храме, слабо понимает, что происходит, и здесь на помощь приходят граждане Афин вместе со своей божественной покровительницей. Здесь надо вспомнить, что трагедии ставились во время Малых и Великих Дионисий, священных праздников, что не мешало вкладывать в сюжет трагедий и острые социальные вопросы.
Афина учреждает всеобщее голосование на белых (оправдание) и чёрных (наказание) камушках. Голоса разделяются поровну, и белый камень Афины решает спор в пользу Ореста. Сами же Эринии стали дорогими гостями в Афинах. Так были примирены старые кровавые традиции с новым богословием — и так от трагической участи Аты был спасён Орест.
Агамемнону не удаётся ступить на родную землю — от дома до колесницы Клитемнестра стелит дорогую пурпурную ткань. Вместе с Агамемноном приезжает наложница Кассандра, имя которой стало синонимом дурных вестей. В несчастную девушку влюбился Аполлон, вперёд одарив даром пророчества, но она не ответила ему взаимностью. Тогда разгневанный Феб наслал на неё проклятье: её пророчествам никто никогда не поверит. Предвкушая близкую смерть, Кассандра, уже и так опустошённая гибелью родной Трои и родителей Приама и Гекубы, кричит от ужаса при виде Клитемнестры, но её предостережения не доходят ни до чьих ушей. Проводя долгожданных гостей в дом, Клитемнестра топором убивает Агамемнона и Кассандру: мужа — двумя ударами (дабы у него было время осознать, что она бьёт как воин) и одним наложницу.
Воспитанный на чужбине, Орест от самого Феба получает указание убить собственную мать и отомстить таким образом за отца. Именно на нём закончится поступь Аты, ведь он делает это вопреки своему желанию. После страшного убийства Орест приходит в безумный ужас — он видит Эриний, тянущих к нему руки из самого Тартара. Душераздирающий вид Эриний невозможно высказать на смертном языке, а их песню описывают как состояние, когда гробовая тишина ощущается как панический беззвучный крик. Вне себя от страха, Орест, преследуемый Эриниями, бежит до храма Аполлона в Дельфах.
Феб вступает в спор с Эриниями: с одной стороны, сами боги приказали Оресту убить свою мать; с другой стороны, Эринии карают всякого, кто прольёт родную кровь, в особенности же материнскую. Перепуганный до смерти Орест, спрятавшийся за алтарём в храме, слабо понимает, что происходит, и здесь на помощь приходят граждане Афин вместе со своей божественной покровительницей. Здесь надо вспомнить, что трагедии ставились во время Малых и Великих Дионисий, священных праздников, что не мешало вкладывать в сюжет трагедий и острые социальные вопросы.
Афина учреждает всеобщее голосование на белых (оправдание) и чёрных (наказание) камушках. Голоса разделяются поровну, и белый камень Афины решает спор в пользу Ореста. Сами же Эринии стали дорогими гостями в Афинах. Так были примирены старые кровавые традиции с новым богословием — и так от трагической участи Аты был спасён Орест.
Описывая мысли своего учителя, Аристотель замечает, что Платон в своих взглядах синтезировал учения многих предшественников. Если это так, под Платоновской системой в тени скрываются следы многих доплатоновских мыслителей. Однако, сам Платон здесь нам мало чем полезен: отец западной философии почти ни на кого не ссылается, а если и да, то вставляет философов в виде литературных персонажей (Парменид, Аристотель, Горгий, Тимей).
Быть может, поэтому о традиции т.н. "досократиков" (хотя, конечно, правильно говорить "доплатоников" — софисты были и после Сократа) в 19-м веке филологам под влиянием воинствующего тогда христианства удалось уйти в такую гиперкритику, что доплатоновская традиция оказалась сплошь состоящей из более поздних подлогов и чьего-то наглого шарлатанства. При всём уважении к 19-му веку, свойственный ему гипперкритицизм в классической филологии похож на параноидальный бред, каким он и является.
По большому счёту такой подход переняла и англосаксонская традиция, материалистическая по своей сути. Марксисткие исследователи опиралась на старые немецкие источники 19-го века, но в этом отношении они были ничуть не грубей, чем аналитические. Более того, марксизм не отрицает идеалистическую картину мира, поскольку борется с ней — англосаксы считают идеализм абсурдом. Возможно, в этом отношении островная традиция по сравнению с марксизмом груба в масштабах особых.
Нельзя забывать, что в Греции не было материализма: даже у Демокрита атомы имеют божественную природу, и в мире во множестве существуют боги. Греческие противники идеалистов использовали слово φύσις, т.е. это не материалисты, а натуралисты. Поэтому, как ни крути, приземлённым эмпирикам-англичанам античная философия постоянно оказывается не по зубам. Например, такие маститые (и ныне почившие) корифеи англосаксонской академии как Уэст и Буркерт на протяжении всех своих трудов доказывали, что греческая философия была почерпнута с востока, а более современный (уже почивший) античник Гатри в последнем томе своего шеститомного хауптвёрка, переходя к фигуре Аристотеля, заявил, что "мы, наконец, переходим к своему современнику". На фоне упущенного таким образом Платона это заявление смотрится весьма экстравагантно.
Античная традиция, особенно досократики, под пером английских исследователей или начинают говорить языком современной аналитической логики и, как в случае Гераклита, "считать проценты" и делать тому подобный бред — либо оказываются персонами, не заслуживающими интеллектуального внимания. Поскольку "англосаксонский" взгляд на сегодняшний день является лидирующим, да и потому что просто интересно, в ближайшее время мы будем говорить о доплатоновской традиции, особое внимание уделяя Гераклиту.
Быть может, поэтому о традиции т.н. "досократиков" (хотя, конечно, правильно говорить "доплатоников" — софисты были и после Сократа) в 19-м веке филологам под влиянием воинствующего тогда христианства удалось уйти в такую гиперкритику, что доплатоновская традиция оказалась сплошь состоящей из более поздних подлогов и чьего-то наглого шарлатанства. При всём уважении к 19-му веку, свойственный ему гипперкритицизм в классической филологии похож на параноидальный бред, каким он и является.
По большому счёту такой подход переняла и англосаксонская традиция, материалистическая по своей сути. Марксисткие исследователи опиралась на старые немецкие источники 19-го века, но в этом отношении они были ничуть не грубей, чем аналитические. Более того, марксизм не отрицает идеалистическую картину мира, поскольку борется с ней — англосаксы считают идеализм абсурдом. Возможно, в этом отношении островная традиция по сравнению с марксизмом груба в масштабах особых.
Нельзя забывать, что в Греции не было материализма: даже у Демокрита атомы имеют божественную природу, и в мире во множестве существуют боги. Греческие противники идеалистов использовали слово φύσις, т.е. это не материалисты, а натуралисты. Поэтому, как ни крути, приземлённым эмпирикам-англичанам античная философия постоянно оказывается не по зубам. Например, такие маститые (и ныне почившие) корифеи англосаксонской академии как Уэст и Буркерт на протяжении всех своих трудов доказывали, что греческая философия была почерпнута с востока, а более современный (уже почивший) античник Гатри в последнем томе своего шеститомного хауптвёрка, переходя к фигуре Аристотеля, заявил, что "мы, наконец, переходим к своему современнику". На фоне упущенного таким образом Платона это заявление смотрится весьма экстравагантно.
Античная традиция, особенно досократики, под пером английских исследователей или начинают говорить языком современной аналитической логики и, как в случае Гераклита, "считать проценты" и делать тому подобный бред — либо оказываются персонами, не заслуживающими интеллектуального внимания. Поскольку "англосаксонский" взгляд на сегодняшний день является лидирующим, да и потому что просто интересно, в ближайшее время мы будем говорить о доплатоновской традиции, особое внимание уделяя Гераклиту.
p.s. Было бы большим упущением думать, что я т.о. "ругаю англичан". До уровня островной филологии нам в России, если не считать Лебедева, очень далеко. Поэтому критика в данном случае имеет исключительно игровую прагматику :)
Что касается советской классической филологии, при всех своих недостатках она имела пару неоспоримых достижений. Одним из них является то, что (гусары, не смеяться) выжил после ссылки и прожил долгую жизнь Алексей Фёдорович Лосев. Если верить воспоминаниям о Лосеве известного Хайдеггеровского переводчика Бибихина, после ссылки Лосев почти не читал книг, а только "осваивал авторов за пару часов". Тем не менее, первоклассное имперское образование и относительная протекция Сталина ("есть ли у нас в Советском Союзе идеалисты?" — "есть один, А. Ф. Лосев" — "один пусть будет") способствовали образованию вокруг корифея островка интеллектуальной свободы.
Второй заслугой советской филологии было издание Демокрита под редакцией Лурия, по сравнению с которым Дильс-Кранц является совершенной околесицей. Поэтому, если угодно ознакомиться с Демокритовским наследием, лучше читать именно это издание.
Когда персидский царь Ксеркс совершал поход на Грецию и с войском остановился в Абдерах, он занял богатый дом одного гражданина. В награду за радушный приём Ксеркс оставил у него двух халдейских магов, которые обучали его сыновей. Среди них был и маленький Демокрит.
По достижении зрелого возраста Демокрит отправился в путешествия, охватив Египет, Персию и, по некоторым сведениям, даже Индию. После путешествий он вернулся совершенно нищим, за что был подвержен суду. Однако, когда он зачитал свои труды перед гражданами, "все были поражены", выделив деньги на достойную жизнь. Демокрита называли "пятиборцем философии": он писал о физике, математике, поэтике, метеорологии, а также сочинил большой и малый мирострой.
Демокрита называют "прото-софистом". Каждый человек воспринимает всё по-разному. Здоровому человеку мёд кажется сладким, а больному желтухой — горьким. Каков же он в итоге? Истина недоступна нам в чувственном восприятии. Человек договаривается об истине (nomos), суть вещей по природе совсем другая (phusis). Путать одно с другим является "незаконнорождённой мыслью". Вещи суть лишь атомы и пустоты между ними. Атомы бывают разные: малые, большие (Аэций утверждал, что, по Демокриту, бывают атомы размером с целый мир), крючковатые, треугольные, квадратные, идеально круглые и гладкие и даже покрытые шерстью :) Атомы можно постичь лишь умом, но не из-за их размера. На деле разрезать атомы нельзя, но умом — вполне.
Демокрит продолжил логику Парменида, но внёс в онтологию категорию пустоты. Увы, до нас не дошли свидетельства о том, как он преодолел многие логические апории, которые выдвинул как сам Парменид, так и его ученик Зенон. Поскольку небытия не существует, атомы обладают сплошной, неделимой природой.
Чтобы объяснить разность атомарных форм, Демокрит прибегал к аналогии с буквами: разная форма (А и Б), разная величина (о и О), разная повернутость (N и Z), разное сочетание (СОН и НОС). Буква по-гречески — stoiheion — одновременно и название атомов у Демокрита (отсюда русское слово "стихия"). Форма, размер, расположение и порядок — вот те четыре свойства, которые определяют судьбу атомарных конгломератов. Атомы сцепляются в такие конгломераты и распадаются, при этом являясь замкнутым вечным бытием и даже не подозревая о существовании друг друга.
Демокрит был типичным милетцем, поэтому в его космологии не обошлось без "вихревых" метафор. Атомы кружатся, сцепляются, возникают относительно стабильные миры, но вечен лишь сам этот вихреобразный процесс. Более тяжёлые атомы формируют планетарные недра, более лёгкие кружатся снаружи в околонебесных пространствах. Самыми лёгкими являются приносящие тепло огненные атомы души, которые насквозь пронизывают весь мир. Ощущения возникают в результате излёта из конгломератов малых частиц — идолов (eidola) — попадающих на органы чувств. Идолы прилетают к нам и во время отдыха, поэтому мы видим сны. Поэтому, если вдруг сильный ветер сдувает идолы, сны искажаются. Мораль: не доверяйте снам осенью! :)
Второй заслугой советской филологии было издание Демокрита под редакцией Лурия, по сравнению с которым Дильс-Кранц является совершенной околесицей. Поэтому, если угодно ознакомиться с Демокритовским наследием, лучше читать именно это издание.
Когда персидский царь Ксеркс совершал поход на Грецию и с войском остановился в Абдерах, он занял богатый дом одного гражданина. В награду за радушный приём Ксеркс оставил у него двух халдейских магов, которые обучали его сыновей. Среди них был и маленький Демокрит.
По достижении зрелого возраста Демокрит отправился в путешествия, охватив Египет, Персию и, по некоторым сведениям, даже Индию. После путешествий он вернулся совершенно нищим, за что был подвержен суду. Однако, когда он зачитал свои труды перед гражданами, "все были поражены", выделив деньги на достойную жизнь. Демокрита называли "пятиборцем философии": он писал о физике, математике, поэтике, метеорологии, а также сочинил большой и малый мирострой.
Демокрита называют "прото-софистом". Каждый человек воспринимает всё по-разному. Здоровому человеку мёд кажется сладким, а больному желтухой — горьким. Каков же он в итоге? Истина недоступна нам в чувственном восприятии. Человек договаривается об истине (nomos), суть вещей по природе совсем другая (phusis). Путать одно с другим является "незаконнорождённой мыслью". Вещи суть лишь атомы и пустоты между ними. Атомы бывают разные: малые, большие (Аэций утверждал, что, по Демокриту, бывают атомы размером с целый мир), крючковатые, треугольные, квадратные, идеально круглые и гладкие и даже покрытые шерстью :) Атомы можно постичь лишь умом, но не из-за их размера. На деле разрезать атомы нельзя, но умом — вполне.
Демокрит продолжил логику Парменида, но внёс в онтологию категорию пустоты. Увы, до нас не дошли свидетельства о том, как он преодолел многие логические апории, которые выдвинул как сам Парменид, так и его ученик Зенон. Поскольку небытия не существует, атомы обладают сплошной, неделимой природой.
Чтобы объяснить разность атомарных форм, Демокрит прибегал к аналогии с буквами: разная форма (А и Б), разная величина (о и О), разная повернутость (N и Z), разное сочетание (СОН и НОС). Буква по-гречески — stoiheion — одновременно и название атомов у Демокрита (отсюда русское слово "стихия"). Форма, размер, расположение и порядок — вот те четыре свойства, которые определяют судьбу атомарных конгломератов. Атомы сцепляются в такие конгломераты и распадаются, при этом являясь замкнутым вечным бытием и даже не подозревая о существовании друг друга.
Демокрит был типичным милетцем, поэтому в его космологии не обошлось без "вихревых" метафор. Атомы кружатся, сцепляются, возникают относительно стабильные миры, но вечен лишь сам этот вихреобразный процесс. Более тяжёлые атомы формируют планетарные недра, более лёгкие кружатся снаружи в околонебесных пространствах. Самыми лёгкими являются приносящие тепло огненные атомы души, которые насквозь пронизывают весь мир. Ощущения возникают в результате излёта из конгломератов малых частиц — идолов (eidola) — попадающих на органы чувств. Идолы прилетают к нам и во время отдыха, поэтому мы видим сны. Поэтому, если вдруг сильный ветер сдувает идолы, сны искажаются. Мораль: не доверяйте снам осенью! :)
🔥2
В книге "Греки и иррациональное" Э. Доддс в своё время высказал экстравагантное предположение о связи греческой философии и шаманизма. Действительно, Пифагору приписывают полёты на стреле — свойство до сих пор вменяемое шаманам в некоторых кочевых племенах. Пифагорейцы поклонялись Аполлону Гиперборейскому, а Гиперборея находилась где-то в районе современной Сибири, где существует давняя шаманская традиция. Золотое бедро, способность находиться в двух местах одновременно, разговоры с животными, выход из тела — все эти, кхм, факты Пифагоровой биографии Доддс весьма удачно сопоставил с классическими представлениями о шаманизме.
Не избежал нарицания "шаманом" и основатель т.н. "элейской школы", Парменид. В эту школу входили его пламенный ученик (и, по свидетельству Платона, любовник) Зенон, а также эклектично настроенный Мелис. Иногда основателем школы считают Ксенофана, однако в современном антиковедении считается, что его тексты являются более поздним подлогом. Как бы там ни было, Ксенофан критиковал антропоморфные представления Богов: «черными мыслят богов и курносыми все эфиопы // голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы» (фр. 16). Ксенофан смеялся над народной вакхической религией: «еловые <вакхи> стоят вокруг крепкого дома» (Силлы). Дело в том, что вакхи ходили с еловыми шишками в качестве символа Диониса — уж больно они похожи на шишковидную железу, изревле связываемую с выходом души из тела. Но самое главное то, что Ксенофану приписывают следующиие строки: «точной истины никто не видел и никто не узнает Из людей о богах и о всем, что я только толкую: Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось, Сам все равно не знает, во всем лишь догадка бывает». В отношении к учению Парменида здесь есть двойное или даже тройное дно.
Ряд антиковедов (среди которых филолог-классик А.В. Лебедев — да-да, отец того самого Татьяныча) полагают, что и Парменид и Зенон были связаны с пифагореизмом, а может быть и сами были пифагорейцами. Философия Парменида имеет полумистериальный характер, ибо открыта она ему в условном "астрале". Поэма "О природе" написана как опыт выхода из тела. Был ли это личный опыт Парменида или литературный приём, мы доподлинно не знаем, что изложение предельной истины в такой мистериальной манере очень характерно почти для всей античной мысли.
Когда Парменид выходит из тела, он летит на колеснице в сопровождении девяти муз. Колесница едет с невероятной скоростью (пифагорейская поговорка: "что самое быстрое? — мысль"). Вместе с резвящимися богинями Парменид прилетает к Дому Ночи и Дня, которые никогда не встречаются между собой. Вход представляет собой крепкие ворота, охраняемые богиней Правдой, которой невозможно соврать. Девять богинь мастерски убеждают Правду пропустить философа дальше: процесс мышления ведёт к богам и сопровождается божественным проведением. За воротами лежит граница, отделяющая космос от хаоса. В своём мышлении любой философ рано или поздно преодолевает этот барьер. Это и есть область философии, которая выше понятийного и логического мышления, она является их источником. Об этом Галковский, когда пишет: «у философа никакой этики нет. Он этику вам пишет». Многие из людей не способны преодолеть подобные ворота, отсюда мистериальный, эзотеричный характер любой философии (если это действительно философия).
Не избежал нарицания "шаманом" и основатель т.н. "элейской школы", Парменид. В эту школу входили его пламенный ученик (и, по свидетельству Платона, любовник) Зенон, а также эклектично настроенный Мелис. Иногда основателем школы считают Ксенофана, однако в современном антиковедении считается, что его тексты являются более поздним подлогом. Как бы там ни было, Ксенофан критиковал антропоморфные представления Богов: «черными мыслят богов и курносыми все эфиопы // голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы» (фр. 16). Ксенофан смеялся над народной вакхической религией: «еловые <вакхи> стоят вокруг крепкого дома» (Силлы). Дело в том, что вакхи ходили с еловыми шишками в качестве символа Диониса — уж больно они похожи на шишковидную железу, изревле связываемую с выходом души из тела. Но самое главное то, что Ксенофану приписывают следующиие строки: «точной истины никто не видел и никто не узнает Из людей о богах и о всем, что я только толкую: Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось, Сам все равно не знает, во всем лишь догадка бывает». В отношении к учению Парменида здесь есть двойное или даже тройное дно.
Ряд антиковедов (среди которых филолог-классик А.В. Лебедев — да-да, отец того самого Татьяныча) полагают, что и Парменид и Зенон были связаны с пифагореизмом, а может быть и сами были пифагорейцами. Философия Парменида имеет полумистериальный характер, ибо открыта она ему в условном "астрале". Поэма "О природе" написана как опыт выхода из тела. Был ли это личный опыт Парменида или литературный приём, мы доподлинно не знаем, что изложение предельной истины в такой мистериальной манере очень характерно почти для всей античной мысли.
Когда Парменид выходит из тела, он летит на колеснице в сопровождении девяти муз. Колесница едет с невероятной скоростью (пифагорейская поговорка: "что самое быстрое? — мысль"). Вместе с резвящимися богинями Парменид прилетает к Дому Ночи и Дня, которые никогда не встречаются между собой. Вход представляет собой крепкие ворота, охраняемые богиней Правдой, которой невозможно соврать. Девять богинь мастерски убеждают Правду пропустить философа дальше: процесс мышления ведёт к богам и сопровождается божественным проведением. За воротами лежит граница, отделяющая космос от хаоса. В своём мышлении любой философ рано или поздно преодолевает этот барьер. Это и есть область философии, которая выше понятийного и логического мышления, она является их источником. Об этом Галковский, когда пишет: «у философа никакой этики нет. Он этику вам пишет». Многие из людей не способны преодолеть подобные ворота, отсюда мистериальный, эзотеричный характер любой философии (если это действительно философия).