Критика второй «критики» Канта может быть сведена к тому, что, при всей силе Кантовского скепсиса, в области этики «всеобщими» и «универсальными» оказались... принципы протестантской морали, в которых он вырос. Конечно, здесь сказался его мечтательный, романтичный характер с одной стороны — и некоторая укоренённость в греческом идеализме с другой.
Дело в том, что в античности мало интересовались гносеологическими вопросами. Тогда подобных разделений, конечно, не было [1], просто примем, что это означаемое в те времена гуляло без означающего. Познание вещи было вопросом инструментальным, и оно рассматривалось исключительно в моральном, сотериологическом (т.е. спасительном) ключе. Хорошо познать — значит, познать хорошее. Например, душу внутри себя, после чего происходит её моментальное отграничение от тела и начинаются различные «практики себя» (Фуко).
Так что Кант, когда совершает серьёзную работу по уничтожению «метафизики», в то время представлявшую собой монструозный сплав догматических положений, которые даже в античности имели под собой большой доказательный аппарат, — совершая её, Кант не смог дойти до конца, оставил себе систему лазеек для тоскующей по иному миру души. По концу первой критики, где Кант призывает если не знать о горнем (это невозможно), то хотя бы верить, — уже понятно, что у него не выйдет довести работу до конца. В первую очередь потому, что он сам этого не хочет.
А вот Ник Ланд — хочет! Можно сказать, что он является тёмным двойником Канта [2], потому что, во-первых, у него нет этой «тоски по онтологии», а, во-вторых, он не останавливается перед протестантской этикой Канта и доделывает его работу до логического завершения. Что касается первого пункта, такие заходы мы можем найти у более ранних авторов, таких как Деррида (когда он упраздняет онтологию, когда пишет, что единое конституируется из многого, наивно и задним числом объявляясь первичным по сравнению с многим). Что касается второго, на Ланда повлияло понятие «жертвы» Батая [3].
Два основных ландианских концепта — это акселерация и outside. Акселерация чем-то напоминает Шопенгауэровскую "волю", потому что она так же не имеет телеологического измерения (acceleration has no direction), с другой стороны, она отсылает нас к Кантовской же проблематике времени. Для Канта время является априорной формой рассудка, которая даёт топос временным событиям, само в них как бы не участвуя. Ланд и здесь уничтожает Канта его же скептическим аппаратом, предлагая помыслить ускоряющимся само время и приводя в пример буквально всё, начиная с зарождения Вселенной. Outside — это вещь в себе, только имманентная [4]; она в силах прилететь к нам в виде Лавкрафтовского ужаса и устроить тотальную аннигиляцию. Это может произойти в любой момент.
Человек, таким образом, находится во власти акселерации, всё более явно себя проявляющей. Любая попытка остановиться и передохнуть приводит к моментальному проигрышу в гонке. Но, с другой стороны, и участие в ускорении не даёт никаких гарантий: если придёт outside, проиграют все. А он неминуемо придёт, потому что Батаевская жертва должна быть заклана.
Что я могу знать? — Мир убыстряется, близок конец.
На что я могу надеяться? — На приход тёмного бога.
Что такое человек? — Человек это то, что будет преодолено.
Дело в том, что в античности мало интересовались гносеологическими вопросами. Тогда подобных разделений, конечно, не было [1], просто примем, что это означаемое в те времена гуляло без означающего. Познание вещи было вопросом инструментальным, и оно рассматривалось исключительно в моральном, сотериологическом (т.е. спасительном) ключе. Хорошо познать — значит, познать хорошее. Например, душу внутри себя, после чего происходит её моментальное отграничение от тела и начинаются различные «практики себя» (Фуко).
Так что Кант, когда совершает серьёзную работу по уничтожению «метафизики», в то время представлявшую собой монструозный сплав догматических положений, которые даже в античности имели под собой большой доказательный аппарат, — совершая её, Кант не смог дойти до конца, оставил себе систему лазеек для тоскующей по иному миру души. По концу первой критики, где Кант призывает если не знать о горнем (это невозможно), то хотя бы верить, — уже понятно, что у него не выйдет довести работу до конца. В первую очередь потому, что он сам этого не хочет.
А вот Ник Ланд — хочет! Можно сказать, что он является тёмным двойником Канта [2], потому что, во-первых, у него нет этой «тоски по онтологии», а, во-вторых, он не останавливается перед протестантской этикой Канта и доделывает его работу до логического завершения. Что касается первого пункта, такие заходы мы можем найти у более ранних авторов, таких как Деррида (когда он упраздняет онтологию, когда пишет, что единое конституируется из многого, наивно и задним числом объявляясь первичным по сравнению с многим). Что касается второго, на Ланда повлияло понятие «жертвы» Батая [3].
Два основных ландианских концепта — это акселерация и outside. Акселерация чем-то напоминает Шопенгауэровскую "волю", потому что она так же не имеет телеологического измерения (acceleration has no direction), с другой стороны, она отсылает нас к Кантовской же проблематике времени. Для Канта время является априорной формой рассудка, которая даёт топос временным событиям, само в них как бы не участвуя. Ланд и здесь уничтожает Канта его же скептическим аппаратом, предлагая помыслить ускоряющимся само время и приводя в пример буквально всё, начиная с зарождения Вселенной. Outside — это вещь в себе, только имманентная [4]; она в силах прилететь к нам в виде Лавкрафтовского ужаса и устроить тотальную аннигиляцию. Это может произойти в любой момент.
Человек, таким образом, находится во власти акселерации, всё более явно себя проявляющей. Любая попытка остановиться и передохнуть приводит к моментальному проигрышу в гонке. Но, с другой стороны, и участие в ускорении не даёт никаких гарантий: если придёт outside, проиграют все. А он неминуемо придёт, потому что Батаевская жертва должна быть заклана.
Что я могу знать? — Мир убыстряется, близок конец.
На что я могу надеяться? — На приход тёмного бога.
Что такое человек? — Человек это то, что будет преодолено.
[1] Вообще, это нынешняя "эпистема" философии: раньше она мимикрировала под богословские трактаты или поэзию, сейчас под научный текст. Ну что такого философии даёт система ссылок, например? Назовите хотя бы один философский вопрос, который был решён? Таких нет, но, например, в диссертационных советах люди должны вести себя так, словно все ответы есть. "Наука".
[2] Да и в целом можно сказать, что весь современный материализм — это материалистическое же прочтение Канта.
[3] Если вспомнить, что обычно жертва целый год откармливается и представляет собой совершенно ненужную трату (в этом заключается её главный смысл), у меня есть подозрения, что для Ланда такой жертвой является акселерированный капитализм.
[4] Или трансцендентная, но в античном понимании, т.е. «пребывающая где-то среди звёзд».
[2] Да и в целом можно сказать, что весь современный материализм — это материалистическое же прочтение Канта.
[3] Если вспомнить, что обычно жертва целый год откармливается и представляет собой совершенно ненужную трату (в этом заключается её главный смысл), у меня есть подозрения, что для Ланда такой жертвой является акселерированный капитализм.
[4] Или трансцендентная, но в античном понимании, т.е. «пребывающая где-то среди звёзд».
Минутка левачества.
То, что происходит в современной политической мысли, не может не удивлять, при условии, что вы знаете, куда смотреть. Жижек уже неоднократно заявлял, что проще представить себе конец света, чем конец капитализма, т.е. это вполне честное признание в интеллектуальном банкротстве левой мысли.
Это, конечно, является завуалированной игрой: таким образом осуществляется практика "тонкого мессианства" Беньямина, при котором политическая активность "в лоб" признаётся заведомо провальной, и нужна игра невидимых сил — невидимых в том числе для себя самого. Жижек приобретает тем большее признание и симпатию, чем больше признаётся в том, что не видит выхода из сегодняшней стадии капитализма. Наверное, он бы не был гегельянцем, если не угадал "эпоху, запечатлённую в мысли", свидетельством чему и является его невообразимая популярность.
Но самое главное — то, что Жижек называет нашу эпоху "цинической": это ситуация, когда все всё знают, но ничего не меняется. Вы выступаете на митинге, и с вами согласны даже те, против кого он направлен — но ничего не происходит: вызывающее негативные чувства явление не исчезает. Таков анастезирующий эффект капитализма: монетизируя любые человеческие отправления, он, во-первых, упраздняет любой жест сопротивления, а, во-вторых, развращает человеческую природу, делая имманентным любое устремление, лишая смысла любой "запрет" в человеческих отправлениях, как и их иерархизацию.
Наверное, именно с последним связано желание как Жижека, так и Бадью (об этом я уже писал) препарировать богословие: вполне оставаясь материалистами, они хотят извлечь из оного значимое содержание, которое, по традиции обладая трансцендентной природой, тем не менее, сможет выполнить чисто функциональную роль особой иерархизации общества. Это этика без персонифицированного Бога, наличие которого исторически всегда приводит к тирании: его фигура, в известном смысле всегда отсутствующая, рано или поздно подменяется властными институтами. Избежать такого "трансцендентного" сценария и одновременно реактуализировать богословие — это и есть одна из приоритетных задач левой мысли сегодня.
Можно долго говорить о попытке вернуть богословию актуальность и другими способами (например, спекулятивный реализм, который у всех на слуху), забавно же другое: ситуация, когда философы разочаровываются в принципе "scientia potentia est", совершенно революционна. Если вспоминать бон-мо Уайтхеда о "заметках на полях", онтогенетически политическая мысль достигла сегодня стадии, когда Платон вернулся из третьей Сицилийской поездки и больше никогда не предпринимал попыток заниматься таким оксюмороном, как политическая философия. Отныне апофатическое молчание и "неписанное учение" будет последним ответом левой мысли на вызов современности.
То, что происходит в современной политической мысли, не может не удивлять, при условии, что вы знаете, куда смотреть. Жижек уже неоднократно заявлял, что проще представить себе конец света, чем конец капитализма, т.е. это вполне честное признание в интеллектуальном банкротстве левой мысли.
Это, конечно, является завуалированной игрой: таким образом осуществляется практика "тонкого мессианства" Беньямина, при котором политическая активность "в лоб" признаётся заведомо провальной, и нужна игра невидимых сил — невидимых в том числе для себя самого. Жижек приобретает тем большее признание и симпатию, чем больше признаётся в том, что не видит выхода из сегодняшней стадии капитализма. Наверное, он бы не был гегельянцем, если не угадал "эпоху, запечатлённую в мысли", свидетельством чему и является его невообразимая популярность.
Но самое главное — то, что Жижек называет нашу эпоху "цинической": это ситуация, когда все всё знают, но ничего не меняется. Вы выступаете на митинге, и с вами согласны даже те, против кого он направлен — но ничего не происходит: вызывающее негативные чувства явление не исчезает. Таков анастезирующий эффект капитализма: монетизируя любые человеческие отправления, он, во-первых, упраздняет любой жест сопротивления, а, во-вторых, развращает человеческую природу, делая имманентным любое устремление, лишая смысла любой "запрет" в человеческих отправлениях, как и их иерархизацию.
Наверное, именно с последним связано желание как Жижека, так и Бадью (об этом я уже писал) препарировать богословие: вполне оставаясь материалистами, они хотят извлечь из оного значимое содержание, которое, по традиции обладая трансцендентной природой, тем не менее, сможет выполнить чисто функциональную роль особой иерархизации общества. Это этика без персонифицированного Бога, наличие которого исторически всегда приводит к тирании: его фигура, в известном смысле всегда отсутствующая, рано или поздно подменяется властными институтами. Избежать такого "трансцендентного" сценария и одновременно реактуализировать богословие — это и есть одна из приоритетных задач левой мысли сегодня.
Можно долго говорить о попытке вернуть богословию актуальность и другими способами (например, спекулятивный реализм, который у всех на слуху), забавно же другое: ситуация, когда философы разочаровываются в принципе "scientia potentia est", совершенно революционна. Если вспоминать бон-мо Уайтхеда о "заметках на полях", онтогенетически политическая мысль достигла сегодня стадии, когда Платон вернулся из третьей Сицилийской поездки и больше никогда не предпринимал попыток заниматься таким оксюмороном, как политическая философия. Отныне апофатическое молчание и "неписанное учение" будет последним ответом левой мысли на вызов современности.
Telegram
Crypta Platonica
Бадью и Жижек в своих ранних работах призывали читать богословское наследие через призму материализма или, по-другому, освободить некое значимое содержание из теологических пут. Это очень интересный заход, который меня долгое время занимал. Пока что никто…
Современный подход к человеческой природе по своему настрою приближается к первобытным временам. Конечно, никакого "я" не существует, а мы это потоки энергий, психических сил, аффектов, разного рода турбулентностей и так далее. Что с этим делать, не ясно, да и не особо хочется думать. Ведь если никого нет, некому и узнавать.
Подобное представление было и в архаичные времена: тело представало площадкой для игры божественных сил, демонов, духов леса и природных сил. Это горизонталь взамен вертикали, отсутствие всяких иерархий, культ великой матери. Конечно, феминистки и вообще ненависть к мужской, вертикальной, "аполлонической" энергии являются лишь симптомами геологических процессов, происходящих сегодня на Западе. Перед процессами подобного масштаба следует просто склонить голову, в крайнем случае беспечно подтрунивая над своим положением.
Современный материализм, оперируя Делёзовской имманентностью, её фрактальными коннекциями в какой угодно последовательности и на какой угодно срок (короткий или бесконечно долгий; пример первого — движение воздуха в форточке; пример последнего — устройство нашей Вселенной), давно разделался со своим основным врагом. И мне это напоминает ситуацию, которую описывает один из эсхатологических сюжетов гностиков: все божественные частицы Плеромы вернулись на родину, оставив здесь властвующих тёмных архонтов во главе с чёрным богом.
Для всех тех, кто ещё надеется на что-то "доброе", ситуация выглядит таким образом, что Плерома навсегда отдалилась от материи, а гностики остались здесь. А может, это и не гностики вовсе, а вам, материальному гилику, по ошибке кажется, что кроме этой имманентной и жестокой жизни будет что-то ещё. Не будет.
Но это, метафизически говоря, именно с "мужского", "вертикального" угла зрения. Для аполлонического сознания приход Лавкрафтовского ужаса невыносим — для сознания великой матери это долгожданный приход. Платоновская парадигма говорит нам о Демиурге, который постоянно корректирует материальный план, насильно вгоняет женскую хтоническую душу в силки. Понятно, что для Платона это жест страха — но для тех, кто придерживается подобного хтонического начала, здесь нет ничего страшного. Вернуться в материнское лоно коннекций — что может быть лучше и долгожданней?
Мы постепенно возвращаемся в архаику, и если раньше над человеком властвовали духи леса и неконтролируемые психические силы, то современное сознание засыпает под покровом Великого Внешнего в виде развитых технологий. Это напоминает одну из последних сцен "Прометея", где главная героиня, погружаясь в гипперсон, в последние мгновения осознаёт, что её усыпляет зловещий искусственный интеллект.
Подобное представление было и в архаичные времена: тело представало площадкой для игры божественных сил, демонов, духов леса и природных сил. Это горизонталь взамен вертикали, отсутствие всяких иерархий, культ великой матери. Конечно, феминистки и вообще ненависть к мужской, вертикальной, "аполлонической" энергии являются лишь симптомами геологических процессов, происходящих сегодня на Западе. Перед процессами подобного масштаба следует просто склонить голову, в крайнем случае беспечно подтрунивая над своим положением.
Современный материализм, оперируя Делёзовской имманентностью, её фрактальными коннекциями в какой угодно последовательности и на какой угодно срок (короткий или бесконечно долгий; пример первого — движение воздуха в форточке; пример последнего — устройство нашей Вселенной), давно разделался со своим основным врагом. И мне это напоминает ситуацию, которую описывает один из эсхатологических сюжетов гностиков: все божественные частицы Плеромы вернулись на родину, оставив здесь властвующих тёмных архонтов во главе с чёрным богом.
Для всех тех, кто ещё надеется на что-то "доброе", ситуация выглядит таким образом, что Плерома навсегда отдалилась от материи, а гностики остались здесь. А может, это и не гностики вовсе, а вам, материальному гилику, по ошибке кажется, что кроме этой имманентной и жестокой жизни будет что-то ещё. Не будет.
Но это, метафизически говоря, именно с "мужского", "вертикального" угла зрения. Для аполлонического сознания приход Лавкрафтовского ужаса невыносим — для сознания великой матери это долгожданный приход. Платоновская парадигма говорит нам о Демиурге, который постоянно корректирует материальный план, насильно вгоняет женскую хтоническую душу в силки. Понятно, что для Платона это жест страха — но для тех, кто придерживается подобного хтонического начала, здесь нет ничего страшного. Вернуться в материнское лоно коннекций — что может быть лучше и долгожданней?
Мы постепенно возвращаемся в архаику, и если раньше над человеком властвовали духи леса и неконтролируемые психические силы, то современное сознание засыпает под покровом Великого Внешнего в виде развитых технологий. Это напоминает одну из последних сцен "Прометея", где главная героиня, погружаясь в гипперсон, в последние мгновения осознаёт, что её усыпляет зловещий искусственный интеллект.
Forwarded from Артемий & Сыч
Идентаристское движение возникло во Франции в 2003 году. Его история начинается с «Идентаристского поколения» (Génération Identitaire), молодёжного отделения партии «Идентаристский блок». Последний в свою очередь основали политики, ранее работавшие с «Национальным фронтом» Марин Ле Пен.
Идентаристы борются за существование различных культур в рамках очерченных этнокультурных границ и против «перемешивающего» народы глобализма. Они поддерживают сохранение европейской идентичности и продвигают традиционалистскую повестку.
В ноябре 2017 г. было основано движение «Идентаристы России». 28 октября 2019 года идентаристы провели одиночные пикеты у посольств Азербайджана в Москве и Петербурге, призвав азербайджанского посла в РФ «ответить за ВБОН». Специально для журнала Искра́ с лидером организации Ростиславом Марсовым поговорил автор телеграм-канала @cryptaplatonica Станислав Зотов.
Идентаристы борются за существование различных культур в рамках очерченных этнокультурных границ и против «перемешивающего» народы глобализма. Они поддерживают сохранение европейской идентичности и продвигают традиционалистскую повестку.
В ноябре 2017 г. было основано движение «Идентаристы России». 28 октября 2019 года идентаристы провели одиночные пикеты у посольств Азербайджана в Москве и Петербурге, призвав азербайджанского посла в РФ «ответить за ВБОН». Специально для журнала Искра́ с лидером организации Ростиславом Марсовым поговорил автор телеграм-канала @cryptaplatonica Станислав Зотов.
VK
Лидер «Идентаристов России»: «Главные враги Европы — либерализм и религия прав человека»
Ростислав, разговор я хотел бы начать с основного посыла идентаризма. Насколько я понимаю, в соответствии с ним, именно разделение народо..
Сегодня быть теоретиком антропологии — значит, пытаться определить человека не вполне прямым образом; речь идёт о том, чтобы посмотреть на него взглядом не-человеческого. Философам не нужно копаться в лабораториях и ставить эксперименты не только потому что этим уже занимаются учёные, которые в случае экстренной необходимости смогут скорректировать мысль. Отсутствие такой надобности вызвано ещё и тем, что концепты работают даже когда идут вразрез с реальностью позитивных фактов (на полях скажу, что именно здесь следует искать причину того, почему левые и правые не понимают друг друга).
Потому в антропологии так легко построить систему магических зеркал, во взаимном со-отражении которых человек предстаёт в нечеловеческой перспективе. Отсюда такая мода на всё "тёмное": тёмная экология, тёмное просвещение, тёмный гуманизм. Дело не только в эстетической огранке: существуют ещё два момента. Во-первых, тьма здесь того же рода, что окружала Гераклита: непонятность, странность и размытость — признак того, что мы на верном пути к нечеловеческому познанию; во-вторых, это тьма Лавкрафтоского ужаса: мы держим в особенности верный курс к нечеловеческому, если нам страшно. Я думаю, второе (ужасное) здесь является одной из разновидностей первого (непоняное), причём наиболее простой и доступной — в том же отношении, в каком Хайдеггер говорил о смерти как всегда надёжно доступном опыте ничто. Мысль имеет свойство усложняться и утончаться, поэтому рано или поздно философия от само-запугивания перейдёт к другим методам. В этом отношении эпитет "тёмный", помимо того, что действительно является делом моды, продиктован закономерностями мышления.
Между тем, "непонятность, странность и размытость", как уже было сказано, имеет родовой, а не видовой характер: в данном вопросе это нечто фундаментальное. В известном смысле "обжившись", пост-гуманистическая философия от ужасных не-человеческих форм и форм не-человеческого ужаса перейдёт к не-человеческим же формам тоски, удивления, наслаждения и так далее. Остаётся надеяться, что на этом мета-уровне мы не прийдём к тому, от чего уходили: ведь будет каламбуром, если всё не-человеческое в результате обретёт такие же контуры и границы, какие очерчивает университетский учебник антропологии. Чтобы этого избежать, приходится заблаговременно отказаться не только от наших "форм познания": если из бесконечного многообразия своих аттрибутов, согласно Спинозе, Бог дал нам пространство и время, впору задуматься как об остальных элементах этого многообразия, так и об относительности статуса "нас" — людей.
Путешествие современной философии к не-человеческим берегам — это не Одиссея, когда, вернувшись домой и изменившись до неузнаваемости, парадоксальным образом мы остаёмся собой; её путешествие — это вход в чёрную бездну, после которого само понятие "возвращения" потеряет всякий смысл.
Потому в антропологии так легко построить систему магических зеркал, во взаимном со-отражении которых человек предстаёт в нечеловеческой перспективе. Отсюда такая мода на всё "тёмное": тёмная экология, тёмное просвещение, тёмный гуманизм. Дело не только в эстетической огранке: существуют ещё два момента. Во-первых, тьма здесь того же рода, что окружала Гераклита: непонятность, странность и размытость — признак того, что мы на верном пути к нечеловеческому познанию; во-вторых, это тьма Лавкрафтоского ужаса: мы держим в особенности верный курс к нечеловеческому, если нам страшно. Я думаю, второе (ужасное) здесь является одной из разновидностей первого (непоняное), причём наиболее простой и доступной — в том же отношении, в каком Хайдеггер говорил о смерти как всегда надёжно доступном опыте ничто. Мысль имеет свойство усложняться и утончаться, поэтому рано или поздно философия от само-запугивания перейдёт к другим методам. В этом отношении эпитет "тёмный", помимо того, что действительно является делом моды, продиктован закономерностями мышления.
Между тем, "непонятность, странность и размытость", как уже было сказано, имеет родовой, а не видовой характер: в данном вопросе это нечто фундаментальное. В известном смысле "обжившись", пост-гуманистическая философия от ужасных не-человеческих форм и форм не-человеческого ужаса перейдёт к не-человеческим же формам тоски, удивления, наслаждения и так далее. Остаётся надеяться, что на этом мета-уровне мы не прийдём к тому, от чего уходили: ведь будет каламбуром, если всё не-человеческое в результате обретёт такие же контуры и границы, какие очерчивает университетский учебник антропологии. Чтобы этого избежать, приходится заблаговременно отказаться не только от наших "форм познания": если из бесконечного многообразия своих аттрибутов, согласно Спинозе, Бог дал нам пространство и время, впору задуматься как об остальных элементах этого многообразия, так и об относительности статуса "нас" — людей.
Путешествие современной философии к не-человеческим берегам — это не Одиссея, когда, вернувшись домой и изменившись до неузнаваемости, парадоксальным образом мы остаёмся собой; её путешествие — это вход в чёрную бездну, после которого само понятие "возвращения" потеряет всякий смысл.
Первые две встречи нашего doki-doki platonic club уже состоялись, записи доступны на диске по ссылкам: первая и вторая.
Если вы живёте в Санкт-Петербурге и хотите принять участие, напишите мне (@bodyofdeath). Встречи проходят по вторникам в 19:00 в Европейском Университете.
Если вы живёте в Санкт-Петербурге и хотите принять участие, напишите мне (@bodyofdeath). Встречи проходят по вторникам в 19:00 в Европейском Университете.
Yandex Disk
Читательский клуб
View and download from Yandex Disk
Иногда личные неудачи очень приятно объяснять влиянием тёмного Демиурга.
Сегодня в Листве была крайне интересная лекция (паблик лектора в вк), посвящённая проблемам соединения сакрального (нуминозного) и теологического: в целом и в дохристианской и раннехристианской Руси в частности. Удивительно, но прозвучавшие сюжеты до боли напомнили мне основной религиозный конфликт в позднеантичный, "эллинистический" период: подобно тому, как в лоно роскошных греко-римских философии и богословия (хотя в этот период это синонимы) проникла грубая монотеистическая мысль самого варварского пошиба, в результате чего Запад, что бы там ни говорили, рухнул в пропасть тёмных веков — схожим образом христианство в языческой Руси воспринималось как "ещё один культ". Религиозная картина мира древнерусского человека по-делёзиански шизофренична, в ней нет драмы антиномий, потому что через острые противоречия такое мировосприятие, подобно улитке, безопасно переползает.
Попы судят за колдовство — и попов судят за колдовство. Попы носят мешочки с кореньями, ходят по бабкам, советуют читать пастве разные молитвы — и русского мужика, читать вовсе не умеющего, ведут под суд за полученную магическую записку. Да и сам русский мужик, лишь выйдя за стены православного храма, поклоняется отеческим богам. Однако, это вовсе не исторический нюанс: в случае русской религиозности это составляет саму суть дела. Отсюда существование такого действительно парадокса как русская религиозная философия.
Филолог-руссист Владимир Викторович Колесов (который, к сожалению, скончался в этом году) описал эту разновидность двоемыслия при помощи семиотики, почерпнутой у Трубецких. Конкретно речь о трёхтомнике "Древняя Русь", который я всячески рекомендую.
Так, древнерусскому мышлению присуща эквиполентность (букв. "равно-силие"). Это значит, что отрицание в языке имеет такую же нагруженность, как и утверждение. К примеру "нелюди" — это не просто "не" люди, а вполне конкретные лесные духи, животные, боги и др. Любые противоречия гасятся — в языке и, соответственно, в мышлении. Русский человек находится в сладких объятиях религиозного, которое имеет чисто материнский, заботливый характер.
Приход христианства несёт в себе градуальную установку, при которой противоречие хоть и не выступает открыто, но имеет место. Если угодно, это логика эманации: от полиса бытия, бьющего ключом — к другому, но уже не такого же бытия, а постепенного его уменьшения. Здесь прослеживается неоплатоническая формула: "Зло — это нехватка добра". Всё-таки мы имеем дело с христианизацией, идущей от Византии.
Удивительно, что градуальность, возымевшая место с крещением Руси, ни в коей мере не повлияла на эквиполентность русского языка. Здесь эквиполентность соответствует уровню сакрального: хтонического, материнского, имманентного, не вербализируемого; градуальность — уровню теологическому, т.е. осмыслению сакрального, его рефлексии. Если так, сакральное не оказывается закабалено богословием и рациональным per se, оба уровня органически сосуществуют — по причине того, что эквиполентное мышление вбирает в себя любые противоречия и гасит их.
Именно это является главным напряжением русской религиозности: для неё православный канон и существует и не существует одновременно. Поэтому Хомяков, называющий себя православным, заявляет об отсутствии у Бога авторитета; Флоренский в своём "Столпе" призывает к изучению оккультизма; Булгаков-богослов добавляет к трём ипостасям четвёртую, Софию; Достоевский по-протестантски грезит о новом христианстве, а отец русской философии Соловьев в своих работах размышляет о Всеединой Церкви, синтезирующей в себе все возможные ереси (в т.ч. и не-христианские) с одной стороны, и последние достижения науки — с другой.
Творческая переработка этого религиозного наследия может стать взрывным стартом для философских поисков. Подобно тому, как русский космизм сегодня считается предтечей разных ингуманистических штудий, русская религиозная мысль способна стать таким же открытием для Запада (уже становится — напр., исихазм). И если в космосе горят звёзды Циолковского и Фёдорова, пора зажигать их в метафизическом небе русской философии.
Попы судят за колдовство — и попов судят за колдовство. Попы носят мешочки с кореньями, ходят по бабкам, советуют читать пастве разные молитвы — и русского мужика, читать вовсе не умеющего, ведут под суд за полученную магическую записку. Да и сам русский мужик, лишь выйдя за стены православного храма, поклоняется отеческим богам. Однако, это вовсе не исторический нюанс: в случае русской религиозности это составляет саму суть дела. Отсюда существование такого действительно парадокса как русская религиозная философия.
Филолог-руссист Владимир Викторович Колесов (который, к сожалению, скончался в этом году) описал эту разновидность двоемыслия при помощи семиотики, почерпнутой у Трубецких. Конкретно речь о трёхтомнике "Древняя Русь", который я всячески рекомендую.
Так, древнерусскому мышлению присуща эквиполентность (букв. "равно-силие"). Это значит, что отрицание в языке имеет такую же нагруженность, как и утверждение. К примеру "нелюди" — это не просто "не" люди, а вполне конкретные лесные духи, животные, боги и др. Любые противоречия гасятся — в языке и, соответственно, в мышлении. Русский человек находится в сладких объятиях религиозного, которое имеет чисто материнский, заботливый характер.
Приход христианства несёт в себе градуальную установку, при которой противоречие хоть и не выступает открыто, но имеет место. Если угодно, это логика эманации: от полиса бытия, бьющего ключом — к другому, но уже не такого же бытия, а постепенного его уменьшения. Здесь прослеживается неоплатоническая формула: "Зло — это нехватка добра". Всё-таки мы имеем дело с христианизацией, идущей от Византии.
Удивительно, что градуальность, возымевшая место с крещением Руси, ни в коей мере не повлияла на эквиполентность русского языка. Здесь эквиполентность соответствует уровню сакрального: хтонического, материнского, имманентного, не вербализируемого; градуальность — уровню теологическому, т.е. осмыслению сакрального, его рефлексии. Если так, сакральное не оказывается закабалено богословием и рациональным per se, оба уровня органически сосуществуют — по причине того, что эквиполентное мышление вбирает в себя любые противоречия и гасит их.
Именно это является главным напряжением русской религиозности: для неё православный канон и существует и не существует одновременно. Поэтому Хомяков, называющий себя православным, заявляет об отсутствии у Бога авторитета; Флоренский в своём "Столпе" призывает к изучению оккультизма; Булгаков-богослов добавляет к трём ипостасям четвёртую, Софию; Достоевский по-протестантски грезит о новом христианстве, а отец русской философии Соловьев в своих работах размышляет о Всеединой Церкви, синтезирующей в себе все возможные ереси (в т.ч. и не-христианские) с одной стороны, и последние достижения науки — с другой.
Творческая переработка этого религиозного наследия может стать взрывным стартом для философских поисков. Подобно тому, как русский космизм сегодня считается предтечей разных ингуманистических штудий, русская религиозная мысль способна стать таким же открытием для Запада (уже становится — напр., исихазм). И если в космосе горят звёзды Циолковского и Фёдорова, пора зажигать их в метафизическом небе русской философии.
ВКонтакте
Специфика Русской Религиозности
Лекция о специфике русской религиозности расскажет о перипетиях хтоническо-тёмного и ортодоксально-светлого. В игре света и тьмы, язычества и христианства, разыгрывается русская религиозная философия, - ставя на кон истины обнаруживаемые в парадоксе, противоречии…
❤2
Forwarded from Приаповы песни
Приап - это третьестепенный античный бог плодородия, покровитель садов и стад, который изображался с огромным вечно возбужденным половым органом, вот как на картинке канала.
В реальной жизни изображения Приапа использовались в качестве огородных пугал и оберегов от воров. В самом простом случае брался пенёк с торчащим сучком, последний и изображал божественный детородный орган, красился охрой в красный цвет, если сбоку у пня тоже были сучья - тем лучше, в них как в руки могли вставить серп или палку. При наличии денег можно было поставить и статую в саду.
Приапея - сборник латинских стихотворений, посвящённых Приапу. Они относятся к второй половине I века до нашей эры - I веку нашей эры, эпохе Октавиана Августа и Ранней империи. Стишки от имени Приапа зачастую должны были донести потенциальному вору, что именно он сделает с ним, если поймает в своём саду, причем подробно. Они писались шутки ради, то, что Катулл называл безделицами, nugae. Часто это короткие стишки на 5-6 строчек, они и сочинялись наверняка за несколько минут.
В реальной жизни изображения Приапа использовались в качестве огородных пугал и оберегов от воров. В самом простом случае брался пенёк с торчащим сучком, последний и изображал божественный детородный орган, красился охрой в красный цвет, если сбоку у пня тоже были сучья - тем лучше, в них как в руки могли вставить серп или палку. При наличии денег можно было поставить и статую в саду.
Приапея - сборник латинских стихотворений, посвящённых Приапу. Они относятся к второй половине I века до нашей эры - I веку нашей эры, эпохе Октавиана Августа и Ранней империи. Стишки от имени Приапа зачастую должны были донести потенциальному вору, что именно он сделает с ним, если поймает в своём саду, причем подробно. Они писались шутки ради, то, что Катулл называл безделицами, nugae. Часто это короткие стишки на 5-6 строчек, они и сочинялись наверняка за несколько минут.
Forwarded from Приаповы песни
Если какой идиот нападет на мной охраняемый садик,
Пусть он почувствует - вовсе я не кастрат.
Может быть скажет он: «Кто ж в тех кустах разберет,
Что отымели меня тут без смазки?»
Но ошибается он - много свидетелей это будет готово засечь.
Приапея, стих XV.
Пусть он почувствует - вовсе я не кастрат.
Может быть скажет он: «Кто ж в тех кустах разберет,
Что отымели меня тут без смазки?»
Но ошибается он - много свидетелей это будет готово засечь.
Приапея, стих XV.
Forwarded from Как римляне
Мы с @cryptaplatonica часто спорим о научпопе. В этой сфере у нас все, конечно, очень плохо, но сегодня я столкнулся с вещью, мимо которой я пройти не могу. Вот эта песня Тимура Муцураева. Если бы меня попросили объяснить республиканскую этику за пять минут, я бы включил ее. Таким и должен быть научпоп, объясняющим суть через универсальные образы.
P. S. За каждым вашим «Муцураева хочу» встают духи Цицерона и Брута, Гвиччардини и Колы ди Риенцо, Джефферсона и Патрика Генри.
P. S. За каждым вашим «Муцураева хочу» встают духи Цицерона и Брута, Гвиччардини и Колы ди Риенцо, Джефферсона и Патрика Генри.
Yandex Music
Если духом ты слаб
Закончил, наконец, читать книгу Б. Поршнева "О начале человеческой истории: проблемы палеопсихологии". Книга эта, увы, не прошла испытание временем — многие данные, на которые Поршнев фатально ссылается, устарели, а вместе с ними и вся макроскопическая конструкция. Однако, в теоретическом отношении она интересна по сей день: в том же смысле, в каком интересна Гоббсовская модель зарождения общества, никогда не имевшая места. Но обо всём по порядку.
Поршнев, при обилии обстоятельных ссылок на советскую психологию и нейрофизиологию — Вернадский, Павлов, Узнадзе и др. — показывает, что мышление целиком и полностью зависит от речи, супервентно на ней. Речь возникает как коллективный феномен. Именно речь является той "душой", которую описывал Декарт, и на финальном этапе её ключевая функция — торможение автоматизированных действий: это-то и отделяет человека от механистических животных.
Никакого индивидуального сознания у троглодитов — существ с мозгом человека, но без развитых речевых и мыслительных навыков — нет. Всё что есть это "суггестия" как способность синхронизации с действиями группы посредством команд. Суггестия на довербальном уровне работает как импульс, приказ для мозга, когда лобные доли находятся ещё в неразвитом состоянии. Этот приказ, далее, претерпевает интериоризацию, т.е. принятие внешней установки за свою собственную: интер-психическое явление становится интра-психическим. Такого рода суггестивные установки работают и у современного человека: например, в строительной бригаде каждому строителю удобней воспринимать приказ прораба как своё собственное желание.
Однако, сопротивление, т.е. контр-суггестия, имеет место с самых ранних этапов развития гоминид. Сперва она возникает с целью консервации интериоризованной установки, в то время как внутренние суггестивные импульсы пресекаются. Например, одна из особей племени сидит в засаде, сохраняя установку "ожидать", данную вожаком, и пресекая попытки выбежать из засады, уснуть и др. Однако, со временем, контр-суггестия распространилась и на внешний мир: стало возможно сопротивляться суггестивным импульсам, идущим не только изнутри собственного тела, но и от других особей.
Дело в том, что, по Поршневу, троглодиты долгое время существовали как падальщики. В мире прочных и толстых шкур у травоядных, с одной стороны, и быстрых ног и острых зубов у хищников с другой, трудно представить себе успешное восхождение травоядной обезьяны на вершину пищевой цепи. Хищники не съедали всю тушу целиком, оставляя какие-то части, в том числе костный мозг и мозг в нетронутом черепе. Именно для этого, а не для охоты, проточеловеку нужен камень как орудие. После крупного хищного вымирания троглодиты питались тушами травоядных, которые прибивало в определённых местах рек и водоёмов. После возникновения новых хищников (в т.ч. саблезубов) троглодиты вновь начали вести паразитарную жизнь, полуприручая саблезубов и следуя за ними. Увы, погибли и они, причём на этот раз вымирание хищников приняло поистине катастрофические масштабы.
В этот момент (45-40тыс. до н.э.) начинается Гегелевская диалектика раба и господина, и троглодиты начинают есть... самих себя. Наиболее сильные особи, способные к суггестивному влиянию, принуждают слабых умирать (напоминаю, что в это время, по Поршневу, ещё не существует индивидуального сознания). Однако, именно здесь начинает проявлять себя индивидуальный эволюционный отбор по способности к контр-суггестии: те, кто оказывал сопротивление приказу умереть, предлагал заместительную жертву, так что со временем каннибализм приобретает непрямую форму. Спустя века отбора гоминиды разделяются на два лагеря: неандертальцев и неоантропов. Эти последние, отличаясь высоко развитой способностью к контр-суггестии, и являются, по Поршневу, нашими предками. Гомицид неоантропов приводит к побегу, массовому расселению, перегруппировке — и уничтожению неандертальцев. Именно так, в результате борьбы с каннибализмом и его финального запрета, и возникает предок вида homo sapiens.
Поршнев, при обилии обстоятельных ссылок на советскую психологию и нейрофизиологию — Вернадский, Павлов, Узнадзе и др. — показывает, что мышление целиком и полностью зависит от речи, супервентно на ней. Речь возникает как коллективный феномен. Именно речь является той "душой", которую описывал Декарт, и на финальном этапе её ключевая функция — торможение автоматизированных действий: это-то и отделяет человека от механистических животных.
Никакого индивидуального сознания у троглодитов — существ с мозгом человека, но без развитых речевых и мыслительных навыков — нет. Всё что есть это "суггестия" как способность синхронизации с действиями группы посредством команд. Суггестия на довербальном уровне работает как импульс, приказ для мозга, когда лобные доли находятся ещё в неразвитом состоянии. Этот приказ, далее, претерпевает интериоризацию, т.е. принятие внешней установки за свою собственную: интер-психическое явление становится интра-психическим. Такого рода суггестивные установки работают и у современного человека: например, в строительной бригаде каждому строителю удобней воспринимать приказ прораба как своё собственное желание.
Однако, сопротивление, т.е. контр-суггестия, имеет место с самых ранних этапов развития гоминид. Сперва она возникает с целью консервации интериоризованной установки, в то время как внутренние суггестивные импульсы пресекаются. Например, одна из особей племени сидит в засаде, сохраняя установку "ожидать", данную вожаком, и пресекая попытки выбежать из засады, уснуть и др. Однако, со временем, контр-суггестия распространилась и на внешний мир: стало возможно сопротивляться суггестивным импульсам, идущим не только изнутри собственного тела, но и от других особей.
Дело в том, что, по Поршневу, троглодиты долгое время существовали как падальщики. В мире прочных и толстых шкур у травоядных, с одной стороны, и быстрых ног и острых зубов у хищников с другой, трудно представить себе успешное восхождение травоядной обезьяны на вершину пищевой цепи. Хищники не съедали всю тушу целиком, оставляя какие-то части, в том числе костный мозг и мозг в нетронутом черепе. Именно для этого, а не для охоты, проточеловеку нужен камень как орудие. После крупного хищного вымирания троглодиты питались тушами травоядных, которые прибивало в определённых местах рек и водоёмов. После возникновения новых хищников (в т.ч. саблезубов) троглодиты вновь начали вести паразитарную жизнь, полуприручая саблезубов и следуя за ними. Увы, погибли и они, причём на этот раз вымирание хищников приняло поистине катастрофические масштабы.
В этот момент (45-40тыс. до н.э.) начинается Гегелевская диалектика раба и господина, и троглодиты начинают есть... самих себя. Наиболее сильные особи, способные к суггестивному влиянию, принуждают слабых умирать (напоминаю, что в это время, по Поршневу, ещё не существует индивидуального сознания). Однако, именно здесь начинает проявлять себя индивидуальный эволюционный отбор по способности к контр-суггестии: те, кто оказывал сопротивление приказу умереть, предлагал заместительную жертву, так что со временем каннибализм приобретает непрямую форму. Спустя века отбора гоминиды разделяются на два лагеря: неандертальцев и неоантропов. Эти последние, отличаясь высоко развитой способностью к контр-суггестии, и являются, по Поршневу, нашими предками. Гомицид неоантропов приводит к побегу, массовому расселению, перегруппировке — и уничтожению неандертальцев. Именно так, в результате борьбы с каннибализмом и его финального запрета, и возникает предок вида homo sapiens.
Поршнев даёт объяснение религиозному чувству в человеке: это ничто иное как рудиментарные воспоминания о божествах-неандертальцах, которые при помощи суггестивных команд беспрекословно подчиняли себе волю неоантропов. Оставшиеся после уничтожения малочисленные группы неандертальцев нашли своё отражение в рассказах о леших, сатирах и прочих мифических существах. Таким образом, Бог произошёл от обезьяны и создал человека по образу и подобию.
Критика теории Поршнева сводится к нескольким пунктам. Во-первых, начало человеческой истории по современным данным приходится не на 45.тыс., а на 100-150тыс. лет до н.э. Во-вторых, речь как вторая знаковая система (Павлов) не является эксклюзивным навыком человека. Эксперименты с шимпанзе Коко, Канзи и др. показывают, что обезьяны способны выучить до 3тыс. слов и переписываться на них, причём им доступен не только семантический уровень "знак - объект" (Коко делала разницу между утверждениями "я щекотать ты" и "ты щекотать я"), но и синтаксический (всё та же Коко придумывала новые слова: например, страуса она описала как "жираф птица", а лысину — как "босая голова"). Наконец, современные археологические находки подтверждают, что приспособления для охоты, такие как метательные копья, существовали в период 300тыс. лет до н.э., что, хоть и не противоречит взглядам Поршнева на падальщничество троглодитов, ставит под сомнение ключевую роль каннибализма периода -45-40тыс. лет в развитии мышления и речи.
Тем не менее, предлагаемая Б. Поршневым история внутривидового каннибализма остаётся ценной как мысленный эксперимент. Она проливает свет на ключевую роль тормозящих автоматическую деятельность импульсов в развитии фронтальных долей головного мозга и зарождении личностного начала в странном существе, именуемом "обезьяночеловек".
Критика теории Поршнева сводится к нескольким пунктам. Во-первых, начало человеческой истории по современным данным приходится не на 45.тыс., а на 100-150тыс. лет до н.э. Во-вторых, речь как вторая знаковая система (Павлов) не является эксклюзивным навыком человека. Эксперименты с шимпанзе Коко, Канзи и др. показывают, что обезьяны способны выучить до 3тыс. слов и переписываться на них, причём им доступен не только семантический уровень "знак - объект" (Коко делала разницу между утверждениями "я щекотать ты" и "ты щекотать я"), но и синтаксический (всё та же Коко придумывала новые слова: например, страуса она описала как "жираф птица", а лысину — как "босая голова"). Наконец, современные археологические находки подтверждают, что приспособления для охоты, такие как метательные копья, существовали в период 300тыс. лет до н.э., что, хоть и не противоречит взглядам Поршнева на падальщничество троглодитов, ставит под сомнение ключевую роль каннибализма периода -45-40тыс. лет в развитии мышления и речи.
Тем не менее, предлагаемая Б. Поршневым история внутривидового каннибализма остаётся ценной как мысленный эксперимент. Она проливает свет на ключевую роль тормозящих автоматическую деятельность импульсов в развитии фронтальных долей головного мозга и зарождении личностного начала в странном существе, именуемом "обезьяночеловек".
Forwarded from Сон Сципиона | ЦРИ
Ещё раз о конституциях
Трудно найти более ёмкий, интенсивный и понятный текст, обличающий лицемерие всех писаных конституций Нового Времени, чем работа «No Treason» бостонского юриста Лисандера Спунера, опубликованная в 60-х годах XIX века. Спунер, ничего не знавший о рыночном анархизме (потому что его тогда не было), невольно стал его отцом-основателем. Всё, что было написано либертарианцами в XX веке о государстве, представляет собой лишь повторение тезисов этого замечательного автора.
Мы настоятельно рекомендуем вам провести воскресенье с пользой и насладиться этой блестящей ироничной и немного грустной прозой. Перевод «No Treason» в недрах ЦРИ находится на завершающем этапе, но английский следовало бы выучить уже только для того, чтобы читать Спунера в оригинале. К счастью, практически всё его сохранившееся наследие доступно в интернете.
Для тех, кто заинтересовался Спунером, мы также выкладываем статью о нём из далёкого 2008 года за авторством Родиона Бельковича. Новому поколению анкапов на заметку.
Трудно найти более ёмкий, интенсивный и понятный текст, обличающий лицемерие всех писаных конституций Нового Времени, чем работа «No Treason» бостонского юриста Лисандера Спунера, опубликованная в 60-х годах XIX века. Спунер, ничего не знавший о рыночном анархизме (потому что его тогда не было), невольно стал его отцом-основателем. Всё, что было написано либертарианцами в XX веке о государстве, представляет собой лишь повторение тезисов этого замечательного автора.
Мы настоятельно рекомендуем вам провести воскресенье с пользой и насладиться этой блестящей ироничной и немного грустной прозой. Перевод «No Treason» в недрах ЦРИ находится на завершающем этапе, но английский следовало бы выучить уже только для того, чтобы читать Спунера в оригинале. К счастью, практически всё его сохранившееся наследие доступно в интернете.
Для тех, кто заинтересовался Спунером, мы также выкладываем статью о нём из далёкого 2008 года за авторством Родиона Бельковича. Новому поколению анкапов на заметку.
Forwarded from Сон Сципиона | ЦРИ
О домашнем насилии
Первостепенная задача современного республиканизма – возвращение категории человеческого достоинства в сферу повседневного. Это означает, в частности, необходимость преодоления тех препятствий, которые веками создавала «прогрессивная» мысль на пути естественной интеграции человека в сообщество. Атомизация индивидов, осуществлённая под соусом признания за ними со стороны государства «прав», итогом своим имеет не Эдем, где лев прогуливается бок о бок с ягнёнком, а тотальный детский дом, где единственная «забота» может исходить от администрации, а соседи – только конкуренты за ресурсы. Вместо общества, в круг основных функций которого входит воспитание уважения (и по мере сил – любви) к ближнему, мы живём в одном сплошном эксперименте «китайская комната», где наш ближний – только машина, издающая звуки, взаимодействие с которой должно осуществляться по правилам нормативных правовых актов.
Если государство – финальный арбитр наших взаимоотношений («встретимся в суде!»), если наших детей десятилетиями воспитывают специально обученные посторонние люди, совсем неудивительно, что режим существования в так называемой «семье» устанавливается ровно такой же: в лучшем случае – договорный (если семья из прогрессивных), в худшем – режим террора (если из старорежимных). Однако даже если кого-то (в прогрессивной семье) не бьют, то это не потому что любят, а потому что «действуют в рамках закона». Человека же за всем этим давно уже нет – есть контрагент, жертва, вещь. Спасать которую предлагают, конечно же, снова законами, снова требованием ко всем разойтись по своим углам.
Либерализм научил нас любить себя такими, какие мы есть. Это значит злыми, жестокими, безразличными. Традиция учила нас выкарабкиваться из собственной ничтожности, помогая это делать и другим. Либерализм пообещал, что каждой ничтожности государство обеспечит надёжную защиту, если ничтожность сосредоточится на производстве и потреблении материальных благ. Худшая версия сегодня воплощается там, где благодаря многократным сменам господствующих плебеев воцаряется смесь абсолютного овеществления окружающих и риторики традиционного общества.
Мы, безусловно, поддерживаем всех угнетённых, беспомощных и бессловесных. Мужчина, бьющий слабого – садист, подлежащий наказанию. Однако нужно помнить, что причина насилия – вовсе не нехватка законов, а их избыток. Вера в то, что ни на ком конкретно не лежит ответственность за состояние общества. Пока между кулаком садиста и телом ребёнка или женщины стоит только закон, им не на что надеяться. Пока садист может оставаться в безопасности, так как общество довольствуется разглядыванием счастливых фотографий в социальных сетях, боль и страдание будут множиться по ту сторону картинки. Пока брак – только упорядоченное спаривание и совместный быт, пока дети – плод плохо контролируемых биологических потребностей, а родители – временная обуза, никакими законами домашнее насилие не остановить. Пока женщина и мужчина «равны», а не любимы, они обречены производить себе подобных, несчастных обитателей детского дома.
Никакие законы не остановят насилие. Его остановят только любовь, порядок и социальная гигиена.
Первостепенная задача современного республиканизма – возвращение категории человеческого достоинства в сферу повседневного. Это означает, в частности, необходимость преодоления тех препятствий, которые веками создавала «прогрессивная» мысль на пути естественной интеграции человека в сообщество. Атомизация индивидов, осуществлённая под соусом признания за ними со стороны государства «прав», итогом своим имеет не Эдем, где лев прогуливается бок о бок с ягнёнком, а тотальный детский дом, где единственная «забота» может исходить от администрации, а соседи – только конкуренты за ресурсы. Вместо общества, в круг основных функций которого входит воспитание уважения (и по мере сил – любви) к ближнему, мы живём в одном сплошном эксперименте «китайская комната», где наш ближний – только машина, издающая звуки, взаимодействие с которой должно осуществляться по правилам нормативных правовых актов.
Если государство – финальный арбитр наших взаимоотношений («встретимся в суде!»), если наших детей десятилетиями воспитывают специально обученные посторонние люди, совсем неудивительно, что режим существования в так называемой «семье» устанавливается ровно такой же: в лучшем случае – договорный (если семья из прогрессивных), в худшем – режим террора (если из старорежимных). Однако даже если кого-то (в прогрессивной семье) не бьют, то это не потому что любят, а потому что «действуют в рамках закона». Человека же за всем этим давно уже нет – есть контрагент, жертва, вещь. Спасать которую предлагают, конечно же, снова законами, снова требованием ко всем разойтись по своим углам.
Либерализм научил нас любить себя такими, какие мы есть. Это значит злыми, жестокими, безразличными. Традиция учила нас выкарабкиваться из собственной ничтожности, помогая это делать и другим. Либерализм пообещал, что каждой ничтожности государство обеспечит надёжную защиту, если ничтожность сосредоточится на производстве и потреблении материальных благ. Худшая версия сегодня воплощается там, где благодаря многократным сменам господствующих плебеев воцаряется смесь абсолютного овеществления окружающих и риторики традиционного общества.
Мы, безусловно, поддерживаем всех угнетённых, беспомощных и бессловесных. Мужчина, бьющий слабого – садист, подлежащий наказанию. Однако нужно помнить, что причина насилия – вовсе не нехватка законов, а их избыток. Вера в то, что ни на ком конкретно не лежит ответственность за состояние общества. Пока между кулаком садиста и телом ребёнка или женщины стоит только закон, им не на что надеяться. Пока садист может оставаться в безопасности, так как общество довольствуется разглядыванием счастливых фотографий в социальных сетях, боль и страдание будут множиться по ту сторону картинки. Пока брак – только упорядоченное спаривание и совместный быт, пока дети – плод плохо контролируемых биологических потребностей, а родители – временная обуза, никакими законами домашнее насилие не остановить. Пока женщина и мужчина «равны», а не любимы, они обречены производить себе подобных, несчастных обитателей детского дома.
Никакие законы не остановят насилие. Его остановят только любовь, порядок и социальная гигиена.