На третий день штиля я прижался виском к тёплым доскам — желал услышать утешение моря, весть о спасении и прощении. Звал милосердный голос его, затаившийся в глубинных трещинах — но море дышало бесстрастно, не замечая меня после совершённого преступления. Душа его стала моей тюрьмой, и сколько я не шептал, сколько не увещевал "отпусти, и я буду прославлять тебя вечно" — соль разъедала мой голос, а безжалостное солнце терзало разум. На закате, кровавом, лиловом, как загноившаяся рана, я утонул в безвыходном сне, снова ступил на палубу нашего корабля — или другого, погибшего, незнакомого.
Люди там были охвачены лихорадочным весельем, а палубы — удушливым биением пламени, которое их погубило. Они не различали, что вдыхают тёмную, гиблую воду, веря, что всюду — хмель и радость. Они не понимали, что в безумном своём празднестве пожирают друг друга — и тела, и память. Лишь я один мог видеть всё ясно. Да, да, я мог.
(с)