Павлов. "При открытых дверях".

И вот еще Павлов - это уже в своём фильме - "Псевдоним Албанец-2". Тоже на актёре-эпизоднике сэкономил.

Восемь лет, как я осталась без Юры...
Восемь лет - большой срок для человеческой жизни; собственно, такая отдельная маленькая жизнь...
Но все эти восемь лет незаметно пронеслись мимо меня как один нелепый сон, про который я забыла бы наутро, кабы не остались какие-то материальные следы моей деятельности - написанные сценарии, поставленный на кладбище памятник, отремонтированная московская квартира, какое-то непонятное количество новых шмоток, купленных как во сне...
И, вроде, что-то делаю - езжу куда-то, с кем-то встречаюсь, с кем-то пью, с кем-то ругаюсь, смеюсь с кем-то, люблю кого-то...
А всё равно: словно это всё делаю не я, и происходит это не со мной...
Словно я смотрю на эту свою жизнь со стороны...
И никак для меня не заканчивается тот страшный вечер 9 февраля 2016 года, когда я так внезапно осталась одна...
Я сейчас думаю: а ведь я же тогда совсем молодая была - не по паспорту, а по самочувствию, по бойцовскому характеру, по внутренней силище, по витальной энергии, по жажде любви и деятельности.
Юра был моей нескончаемой подпиткой.
За эти восемь лет я сильно поиздержалась...

Доброе утро всем❗️Напоминаю , завтра в 17ч. лекция о Дзеффирелли.
11го в 17ч. семинар-разбор фильма «Сто дней после детства». Участники, не забудьте посмотреть фильм, кто ещё это не сделал❗️☺️

Лента воспоминаний вынесла Дашин пост четырёхлетней давности.
Пронзительный.
Дашусик, я думаю, он тобой точно доволен.

4 года назад
Ваши воспоминания
Vozhagova Dariа.
9 февраль 2020 г. ·
4 года назад в одночасье моя жизнь переменилась. Так случилось, что беда пришла в мой второй дом. Не стало нашего Юры. Он просто ушёл в душ, подготовил себе одежду, аккуратно разложил и ушёл. Ушёл и не вернулся уже из этого душа. Я тот день долгое время не помнила, свойство памяти: блокировать то, что больно. А сегодня с самого утра, с того момента как просунлась, я вспоминаю как тогда всё происходило. Как мы вышли с Галкой курить из офиса вечером, через час собирались, как пробки спадут, ехать по домам. Как я почему-то не стала брать с собой мобильный, хотя я всегда и везде его с собой беру. Как мы курили вначале вдвоем, потом с девочками из Терехова. Как возвращались и я пошла в уборную вымыть руки от сигаерт, как долго смотрела в зеркало, как рассматривала что на мне надето (я до сих пор ни разу не надела на себя ничего из того, в чем была, велючая пальто, не знаю, почему), как пришла в офис и Галка сказала, что у меня непрерывно горит экран телефона, как увидела 2 пропущенных от Павловой и штук по 17 от мамы с папой, как всё сразу поняла, как с трудом набрала номер мамы и услышала что она плачет. Дальше как во сне, помню, как Галка поехала со мной, как мы покупали что-то в аптеке, как она меня крепко обняла у подъезда и я пошла наверх. Я помню,как, войдя в любимый дом, я поняла, что теперь я стала окончательно взрослой, потому что теперь мне надо взять на себя ответственность за своего самого дорогого человека, что бы ни случилось, мне надо быть рядом с ней.
Это было 9 февраля 2016 года. Юр, я правда стараюсь её не бросать, мы всё время о тебе говорим, честно? Много смеемся, много вспоминаем. Я слежу за ней. Чудит ли она? Да, конечно, а то ты её не знаешь. Ест? Ест-ест. Еще потом на весь фейсбук стонет, что у нее огромная пятая точка. Периодически не ест, чтобы похудеть. Да, да, колбасой не злоупотребляет. Конечно, все те же йогурты активиа. Да, блин, обленилась-на дом все заказывает. На тусовках? Ну конечно, звезда. Она всегда себя держит. Пишет ли всякую ерунду? Ой, а то ты ее не знаешь, это ж тот еще козел-провокатор. Ноет? Оооо, ну конечно ноет: все достало, все достали? Как реагирую? Ржу-смеюсь, всё в шутку, как ты и учил. Читает ли мне нравоучения? Да нет, нет уже. Ну пытается иногда, но я ей в ответ начинаю читать. Выходит ли из дому? Дада! Она пошла даже преподавать, всё ровно. Злословит в статьях? Да меньше, но когда запал - все держитесь.
Юрочка, мы здесь стараемся, чтобы ты не стыдился нас. Как умеем. Иногда, конечно, есть, за что стыдиться, но ты же нас знаешь, мы близнецы, у нас левая рука правую ногу не контролирует. Но знаешь, что нас всегда заставляет быть лучше и стремиться быть лучше? Конечно, ты.
И да, это тебя точно порадует, я пересмотрела всего Феллини, Висконти и Торнаторе. Как ты мне и говорил. И, конечно, ты был прав, это очень круто. Как всегда, ты был прав.❤️❤️❤️

Для меня теперь эти две даты навечно рядом.
9 февраля – смерть моего мужа.
10 февраля – смерть Пушкина.
Кому-то может показаться нелепым это сопоставление дат, но они обе для меня – глубоко личное дело. И глубоко личная трагедия.
Вот правда: даже если бы всё человечество планеты вдруг чем-то опоили и оно бы вдруг забыло о дне памяти Пушкина, я бы не забыла – хотя бы потому, что у меня два эти мучительных дня навеки рядом, и один плавно перетекает в другой, и я в этот день навсегда в Петербурге, – холодном, ветреном, трагическом...
Для меня смерть Пушкина всегда была ужасным страданием.
Он у нас у обоих с Павловым всегда был самым любимым, боготворимым – не поэтом даже, а чем-то значительно бОльшим.
Мы любили его, как живого, мы чувствовали с ним какую-то почти мистическую личную связь.
Нам не дано выбирать даты нашей жизни, но то, что я родилась за день до его дня рождения, а Юра умер за день до его смерти, – странным образом возвращает меня к идее «закольцованности», которой когда-то Павлов поразил меня, разбирая чеховскую «Чайку»:
– Отчего вы всегда ходите в чёрном?
– Дело в том, что Константин Гаврилыч застрелился…
Я во время Страстной всегда перечитываю отчет о Туринской Плащанице – и каждый раз заново переживаю те события, тяжело и страшно, – и легче не становится.
Когда мы с Павловым были еще совсем юны, почти дети, мы однажды стали разговаривать про машину времени.
Что бы каждый из нас сделал, получи он один только шанс вернуться в прошлое.
Наш «конкурс» назывался «что бы я изменил в истории России, если бы у меня была машина времени на один заход туда-обратно». И речь шла только о прошлом, потому что в будущее мы оба не хотели.
Оказалось, что оба хотели спасти Пушкина.
Не сговариваясь – мы писали на бумажке, так что всё было по-честному.
Но спасти мы хотели по-разному.
Юра хотел вызвать на дуэль Дантеса и убить прежде, чем тот убьет Пушкина. Сказал, что не валял бы дурака и сразу бы целил в голову. Он в армии хорошо стрелял, и был уверен, что у него и реакция лучше, и рука тверже – всё-таки, бывший балетный.
Я хотела вместе с собой взять хорошего хирурга с сумкой необходимых медикаментов. Я была уверена, что Пушкин бы выдюжил и наркоз, и операцию (а по современным понятиям рана его была тяжела, но не смертельна, я выясняла).
Но точно так же я была совершенно уверена, что эту дуэль у него украсть было нельзя – несмотря на высокую цену.
Иначе это был бы уже другой Пушкин.
Юра подумал, и согласился со мной.
При этом мы оба почему-то были совершенно уверены, что проживи Пушкин дольше, вся судьба России могла бы быть иной.
Ю. Кублановский сформулировал это очень точно:
«Доживи Пушкин, ну, скажем, до возраста Гёте, он бы на два года пережил Достоевского! То есть, считай, весь XIX век прошёл бы в его культурном присутствии. И тогда, возможно, не было бы всего нашего угрюмого со срывами в терроризм нигилистического процесса, всей упёртости освободительной идеологии. Другим оказался б мировоззренческий климат Родины, настоянный на почвенничестве и здравом смысле. Пушкина не легко было бы закопать ни «справа», ни «слева». Его смерть – незаживающая для нашей культуры рана, но и роковая катастрофа для всего общественного развития».
Мы тогда, еще не зная этого высказывания, мыслили один в один: его моральный авторитет был так всеобъемлющ для России, что угрюмый консерватизм, мрачные безжалостные борцы за свободу, оголтелое западничество – все эти перекосы сознания русского общества в 19 веке под сенью Пушкина были бы непредставимы.
Героизация убийц и цареубийц – тоже.
В день смерти Пушкина я ворошу и ворошу чужие воспоминания, расцарапываю свою рану.
И то, что умер он, стремясь вверх, к Богу – огромное для меня утешение.
И ещё то, что никто из вспоминающих не жеманничает, не пишет «ушёл».
Они чётко и ясно осознают, что он не ушёл.
Он умер.

***************
«Кровь лила [изобильно] из раны; было надобно поднять раненого; но на руках донести его до саней было невозможно, подвезли к нему сани, для чего надобно было разломать забор; и в санях донесли его до дороги, где дожидала его Геккернова карета, в которую он и сел с Данзасом. Лекаря на месте сражения не было, Дорогою он, по-видимому, не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был, напротив, даже весел, разговаривал с Данзасом и рассказывал ему анекдоты.
Домой возвратились в шесть часов. Камердинер взял его на руки и понес на лестницу. «Грустно тебе нести меня?» – спросил у него Пушкин.
Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств. Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван, находившийся в кабинете».
В. А. Жуковский
********
«…Ожесточения к жизни в нем вовсе не было. Он желал смерти как конца мучений и, отчаиваясь в жизни, не хотел продолжать её насильственно, бесполезными мерами и новыми мучениями.
Но на другой день, когда сделалось ему получше и заметил он, что и доктора приободрились, и он сделался податливым в надежде, слушался докторов, сам приставлял себе своеручно пиявицы, принимал лекарства и, когда доктора обещали ему хорошие последствия от лекарств, он отвечал им: «Дай Бог! Дай Бог!».
Но этот поворот к лучшему был непродолжителен, и он вновь убедился в неминуемой близкой кончине и ожидал её спокойно, наблюдая ход её как в постороннем человеке, щупал пульс свой и говорил: вот смерть идет! Спрашивал: в котором часу полагает Арендт, что он должен умереть, и изъявлял желание, чтобы предсказание Арендта сбылось в тот же день. Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрым и с нежностью. У меня крепко пожал он руку и сказал: «Прости, будь счастлив!».
Пожелал он видеть Карамзину. Мы за нею послали. Прощаясь с нею, просил он перекрестить его, что она и исполнила. Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он к Геккерну, спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти касательно Геккерна? «Требую, отвечал он ему, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином».
П.А Вяземский
********
«Государь, наследник, великая княгиня Елена Павловна постоянно посылали узнавать о здоровье Пушкина; от государя приезжал Арендт несколько раз в день. У подъезда была давка.
В передней какой-то старичок сказал с удивлением: «Господи Боже мой! я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!».
К.К. Данзас
********
«И особенно замечательно то, что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной… ни слова, ни же воспоминания о поединке. Однажды только когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: «Не мстить за меня! Я все простил».
Незадолго до кончины Пушкин послал за священником, чтобы исповедоваться и причаститься. Скончался он 10 февраля (29 января) около трех часов дня».
В.А. Жуковский
********
«Больной исповедался и причастился Святых Тайн. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена. Я отвечал, что она несколько спокойнее.
– Она, бедная, безвинно терпит и может еще много потерпеть во мнении людском, – возразил он…».
И.Т. Спасский
********
«Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое полное попечение».
Николай I - Пушкину, Ночь с 27 на 29 января 1837.
********
«Послали за священником в ближнюю церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством. Когда Арендт прочитал Пушкину письмо государя, то он вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук; но Арендт не мог его оставить ему. Несколько раз Пушкин повторял: «Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! Где письмо?».
В. А. Жуковский
********
«Когда поутру кончились его сильные страдания, он сказал Спасскому: «Жену! Позовите жену!».

Этой прощальной минуты я не стану описывать... Потом потребовал детей; они спали; их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глаза молча; клал ему на голову руку; крестил и потом движением руки отсылал от себя.
«Кто здесь?» – спросил он Спасского и Данзаса. Назвали меня и Вяземского.
«Позовите», – сказал он слабым голосом. Я подошел, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал её: сказать ему ничего я не мог, он махнул рукою, я отошел. Так же простился он и с Вяземским».
В. А. Жуковский
********
«Узнав от Данзаса о приезде Катерины Андреевны Карамзиной, жены знаменитого нашего историка, Пушкин пожелал проститься и, посылая за ней Данзаса, сказал: «Я хочу, чтоб она меня благословила».
Данзас ввел её в кабинет и оставил одну с Пушкиным. Через несколько времени она вышла оттуда в слезах».
Воспоминания Данзаса, записанные А.А.Аммосовым
********
«Он протянул мне руку, я её пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: «перекрестите еще», тогда я опять, пожавши еще его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он её тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен, как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице».
Е.А.Карамзина
********
«В это время приехал доктор Арендт. «Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», – сказал ему Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в туже минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и сказал ему: «Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от тебя?».
– Скажи ему, – отвечал он, что мне жаль умереть; был бы весь его.
Сходя с крыльца, я встретился с фельдъегерем, посланным за мной от государя. «Извини, что я тебя потревожил», – сказал он мне при входе моем в кабинет. «Государь, я сам спешил к Вашему Величеству в то время, когда встретился с посланным за мною».
И я рассказал о том, что говорил Пушкин. «Я счел долгом сообщить эти слова немедленно Вашему Величеству. Полагаю, что он тревожится о участи Данзаса».
– Я не могу переменить законного порядка, – отвечал государь, – но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен; они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги: ты после их сам рассмотришь...
В. А. Жуковский
********
«Что сказать от тебя царю? – спросил Жуковский.
– Скажи, жаль, что умираю, был бы весь его, – отвечал Пушкин.
Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзина. Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой его руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:
– Смерть идет.
Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он ожидал с нетерпением.
– Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, – промолвил он».
И.Т. Спасский
********
«Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. «Вот как я утешен! – сказал он. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России».
Эти слова говорил он слабо, отрывисто, но явственно».
Между тем данный ему прием опиума несколько его успокоил.
К животу вместо холодных примочек начали прикладывать мягчительные; это было приятно страждущему. И он начал послушно исполнять предписания докторов, которые прежде отвергал упрямо, будучи испуган своими муками и ожидая смерти для их прекращения. Он сделался послушным, как ребенок, сам накладывал компрессы на живот и помогал тем, кои около него суетились. Одним словом, он сделался гораздо спокойнее. В этом состоянии нашел его доктор Даль, пришедший к нему в два часа. «Плохо, брат», – сказал Пушкин, улыбаясь Далю».
В. А. Жуковский
********

«Почти всю ночь просидел Даль у его постели, (а я, Вяземский и Виельгорский в ближайшей горнице), он продержал Даля за руку; часто брал по ложечке или по крупинке льда в рот и всегда все делал сам: брал стакан с нижней полки, тер себе виски льдом, сам накладывал на живот припарки, сам их снимал и проч. Он мучился менее от боли, нежели от чрезмерной тоски: «Ах! какая тоска! – иногда восклицал он, закидывая руки за голову. – Сердце изнывает!». Тогда просил он, чтобы подняли его, или поворотили на бок, или поправили ему подушку, и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: «Ну, так, так, – хорошо: вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо». Или: «Постой – не надо – потяни меня только за руку – ну вот и хорошо, и прекрасно».
Все это его точное выражение.
«Вообще, – говорил Даль, – в обращении со мною он был повадлив и послушен, как ребенок, и делал все, что я хотел».
В. А. Жуковский
********
«Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью, так спокойно он ожидал её, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Плетнев говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти». Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!» – отвечал: «Нет. мне здесь не житьё; я умру, да, видно, уже так надо».
В.И.Даль
********
«Когда тоска и боль его одолевали, он делал движения руками и отрывисто кряхтел, но так, что его почти не могли слышать. «Терпеть надо, друг, делать нечего, – сказал ему Даль, – но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче». – «Нет, – он отвечал перерывчиво, – нет… не надо… стонать… жена… услышит… Смешно же… чтоб этот… вздор… меня… пересилил… не хочу».
В. А. Жуковский
********
«Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась; взор его сделался дик, казалось глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб её не испугать».
И.Т. Спасский
********
«Что было бы с бедною женою, если бы она в течение двух часов могла слышать эти крики: я уверен, что её рассудок не вынес бы этой душевной пытки. Но вот что случилось: она в совершенном изнурении лежала в гостиной, головою к дверям, и они одни отделяли её от постели мужа. При первом страшном крике его княгиня Вяземская, бывшая в той же горнице, бросилась к ней, опасаясь, чтобы с нею ничего не сделалось. Но она лежала неподвижно (хотя за минуту говорила); тяжелый летаргический сон овладел ею; и этот сон, как будто нарочно посланный свыше, миновался в ту самую минуту, когда раздалось последнее стенание за дверями».
В. А. Жуковский
********
«Умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась».
Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» – «Я, друг мой». – «Что это, – продолжал он, – я не мог тебя узнать. Пойдем же, пожалуйста, да вместе!».
Я подошел к В.А.Жуковскому и гр.Виельгорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки».
В.И.Даль
********
«Он открыл глаза и попросил моченой морошки. Когда её принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пускай она меня покормит».
Она пришла, опустилась на колени у изголовья, поднесла ему ложечку-другую морошки, потом прижалась лицом к лицу его; Пушкин погладил её по голове и сказал: «Ну, ну, ничего; слава Богу; все хорошо! поди».
Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бедную жену; она вышла как просиявшая от радости лицом. «Вот увидите, – сказала она доктору Спасскому, – он будет жив, он не умрет».

А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял вместе с графом Виельгорским у постели его, в головах. Сбоку стоял Тургенев. Даль шепнул мне: «Отходит». Но мысли его были светлы. Изредка только полудремное забытье их отуманивало. Раз он подал руку Далю и, пожимая её, проговорил: «Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше… ну, пойдем!». Но, очнувшись, он сказал: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась».
Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать Далеву руку и, потянув её, сказал: «Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе».
Даль по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше; и вдруг, как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь».
Даль, не расслышав, отвечал: «Да, кончено, мы тебя положили». – «Жизнь кончена!». – повторил он внятно и положительно».
В. А. Жуковский
********
«Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил: – Жизнь кончена.
– Да, конечно, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили.
– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.
Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал;
– Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало».
И.Т. Спасский
********
«Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его подмышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Жизнь кончена».
«Тяжело дышать, давит» – были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый заметный вздох – и пропасть, необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так спокойно и тихо, что предстоящие не заметили смерти его».
В.И.Даль
********
«Тяжело дышать, давит!» – были последние слова его.
В ту минуту я не сводил с него глаз и заметил, что движение груди, доселе тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха; но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: «Что он?» – «Кончилось», – отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое свершилось перед нами во всей умилительной святыне своей.
Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти.
Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой!
Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?».

И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
В. А. Жуковский
********
«Вчера отслужили мы первую панихиду по Пушкину в 8 час. вечера. Жена рвалась в своей комнате; она иногда в тихой, безмолвной, иногда в каком-то исступлении горести. Когда обмывали его, я рассмотрел рану его, по-видимому, ничтожную».
А.И. Тургенев
********
«На другой день мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день, к вечеру, перенесли его в Конюшенную церковь. И в эти оба дни та горница, где он лежал в гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения и что-то умилительно-таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась посреди этого шума…
В 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что еще для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца я несколько времени следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и все, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих».
В. А. Жуковский

Смерть Поэта.

АНДРЕЕВ

ДР Бориса Федоровича Андреева. 109 лет
Вернее, вчера был день рождения, но я вчера вспоминала не о нём.
Сейчас все ищут: кто национальный характер, кто национального героя – а в результате находят разнообразных ментов под разбитыми фонарями или психов, или «пацанов»…
Но было время, когда такого героя, такой характер искать было не нужно.
Он был – Бог сподобил, послал того, кого нужно – героя бесхитростного, искреннего, простодушного, могучего, русского богатыря – Бориса Андреева.
И мало кто догадывался, что за внешностью русского увальня, Ильи Муромца, скрывается яркий скептический ум, своебычный, строптивый характер, мессианский темперамент.
Он обладал не только этими качествами, он был замечательным актером, он владел изумительной красоты русской речью, от Бога данной. Где он научился так говорить – с такими интонациями, с такой чистой, исконной мелодикой речи, – никто не знает. Слушать его речь – истинное наслаждение.
Он не любил свой экранный имидж, мечтал о роли короля Лира, считал всё сделанное им в кино пустячной суетой для зарабатывания денег и комплименты его раздражали.
Вряд ли существовала еще кинозвезда, которую легко было вывести из себя, просто начав хвалить его свежую киноработу…
И, тем не менее, он был именно тем человеком, который самим фактом своего существования на киноэкране олицетворял русскую национальную идею, русский национальный характер, если угодно, – и всю его красоту, и все его противоречия. Он, пожалуй, был единственным, кто убедительно играл простоту, не будучи от природы ни простым, ни, тем более, простоватым.
Зрители любили его сумасшедше, но как-то и панибратски. Попыток «познакомиться, выпить и поговорить» с Андреевым было не счесть. Он умел держать дистанцию. Пресекал эти попытки на корню, оставляя поклонников в полном недоумении: как это так, почему – это же он, вот этот самый простецкий Назар Дума, тракторист…
С годами в Борисе Андрееве проступило другое качество – аристократизм, порода. Качества, в кино так, фактически, и не востребованные.
Накопилась значительность – в жизни, в ролях, – и в зрелые годы вышло наружу то, что было в нем, наверное, всегда, невидимое глазу.
Когда смотришь фильмы «Жестокость», «Оптимистическая трагедия», «Дети Ванюшина», или «Путь к причалу», где он играет боцмана Росомаху, – вот эта личная значительность, личный масштаб Андреева работает едва ли не больше, чем собственно его актерский талант. На него – просто молчащего, просто на хмурого – смотреть можно долго-предолго и не сорвать глаз.
Сегодня таких актеров нет, да и тогда он был один.
Знаменитая история о том, как хоронили друга Бориса Андреева, былого всеобщего любимца Петра Алейникова, тоже один из фантастических сюжетов про БэФэ, как его все звали...
Алейников в последние годы жизни часто говорил, что вот, умри он молодым, его бы точно похоронили на Новодевичьем, а сейчас, когда слава и народная любовь в прошлом, это уже нереально. Когда в 65-м Алейников умер, Борис Федорович пришел в Моссовет, требовать места на кладбище для друга, но получил отказ. Тогда Андреев поинтересовался: а где стали бы хоронить его самого? «На Новодевичьем, конечно, Борис Федорович!». - «Ну, так отдайте мое место Петьке, а меня после смерти можете без церемоний под забор выкинуть!».
Последние годы он жил в своего рода «внутренней эмиграции»: в глухом одиночестве и тоске. По ушедшим друзьям, по идеалу, недостижимому и не достигнутому, по взаимопониманию, в котором ему судьбою было отказано.
Последняя его киноработа в фильме Соломона Шустера «Сергей Иванович уходит на пенсию» дала ему уникальную возможность попрощаться с кино. Рассказать и о том, как трудно уходить, как непросто привыкнуть к новой жизни, как не умеют люди такого масштаба становиться «бывшими», и что с ними происходит, когда становятся.
Я сейчас вспомнила о нем с затаенной печалью, и поделилась ею...

АНДРЕЕВ.

105-лет со дня рождения Александра Володина.
НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ ОРКЕСТРИК

Простите, простите, простите меня.
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу, это вам обещаю,
но только вы тоже простите меня.
Забудьте, забудьте, забудьте меня.
И я вас забуду, и я вас забуду.
Я вам обещаю — вас помнить не буду,
но только вы тоже забудьте меня.
Как будто мы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю.
Но я на другой проживаю. Привет.
Александр Володин

Александру Володину – 105 лет.
Как-то в голове не укладывается: ты с этим человеком разговаривала, была у него в гостях, пила с ним водку, - а ему сегодня вдруг 105 лет…
И сразу хочется написать что-то такое парадное, торжественное, орденоносное, что ли, про его огромные заслуги перед отечественным театром и отечественным кинематографом.
Но про Александра Моисеевича как-то не получается парадно.
Он был человек непарадный.
Он вообще был неправильный.
Неправильный еврей – пьющий, стеснительный, совершенно не коллективный. Вот просто совсем.
Неправильный драматург: когда все про «в буднях великих строек» – он про каких-то вечно неудачников. У него же, если посмотреть пристально, все герои – «не пришей кобыле хвост»… Какие-то не такие...
Во времена, когда каждый уважающий себя творческий интеллигент постоянно призывает народ круглосуточно стыдиться и каяться – во всём, буквально – в том, что революцию сделали, в том, что Сталина столько лет терпели, в том, что войну такими жертвами выиграли (и вообще – уже договорились до вопроса «а надо ли было выигрывать»), в том, что социализм построили неправильный, теперь вот капитализм неправильно строят… Да вообще: почему мало слушали интеллигенцию, которой всё виднее, и которая всегда права?..
…И вот в это самое время творческий интеллигент Володин постоянно твердит, что как только утром просыпается, только глаза откроет, а ему уже стыдно. Не за кого-то – за себя. За всё – буквально. Что был сиротой, что не погиб в войну, когда столько прекрасных людей погибло, что занимается литературным трудом, когда кто-то вкалывает в забое от темна и дотемна.
И так стыдно, что с утра хочется 100 грамм – и он себе в этом желании не отказывает, и потом за это – тоже стыдно…
Я, если честно, до сих пор не понимаю, откуда он такой взялся, как выжил в мире, очень жестоком к совестливому человеку. Не понимаю, как он ухитрился с подобным уровнем сострадания к несчастливым людям, войти так мощно и неотъемлемо в русскую литературу и русскую культуру в целом...
Ну, не Лев же Толстой и не Достоевский, с их мессианством, с их жаждой учительства.
У нас же по-другому – никак: все учителя.
А он же вот совсем, просто совсем, не пафосный был, с самых первых своих литературных шагов. Ну, какая-такая Женька Шульженко, какая-такая «Фабричная девчонка», с которой всё началось? Почему вдруг Георгий Товстоногов, яркий и харизматичный, обнаруживает нечто для себя невероятно важное в этой пьесе начинающего автора, в пьесе про то, что в противостоянии «коллектив – личность» коллектив не всегда прав (и чаще всего не прав!)? Почему тот же Товстоногов в «Пяти вечерах» – в новой истории про компанию неудачников, людей негромких и незаметных, вдруг обнаруживает такую бездну человеческой любви и красоты? И вместе с этими двумя спектаклями – в питерском Ленкоме и в БДТ – открываются такие бездны в актерах – юной Татьяне Дорониной, молодых Зинаиде Шарко и Людмиле Макаровой, сорокалетнем Ефиме Копеляне?
И потом – снова про неудачников – «Старшая сестра»?
Ну, вот ведь, буквально всё там у всех наперекосяк, и в конце не становится так, чтобы сильно хорошо, а поди ж ты…
И ничего ведь там не происходит экстраординарного, но почему эти вот «маленькие люди» и это вот «мелкотемье», за которые Володина так гнобило театральное начальство 50-х – начала 60-х, отозвались разом во всех душах?

Володинские герои каким-то невероятным образом ухитряются не участвовать ни в какой борьбе. За место под солнцем, за высокие надои и производственные показатели, за любимого человека, за свои попранные права, за победу нового над старым, и коммунизма – надо всем… Ни за что. Не борются. Вообще.
Но есть в них во всех что-то такое, необычайно для всех важное, к чему очень подходят слова Окуджавы: «Надежды маленький оркестрик под управлением любви».
Я помню, как я бегала как подорванная на спектакль ленинградского Ленкома по пьесе Володина «С любимыми не расставайтесь», в постановке Геннадия Опоркова. Бегала только для того, чтоб снова и снова залиться слезами, когда Лариса Малеванная забьется в руках санитаров и закричит «Я скучаю по тебе, Митя!».
И вообще, почему все и всегда, когда смотрели спектакли по его пьесам, заливались слезами, хотя никто там не погибал и не совершал немыслимых подвигов?
Как же он любил женщин!
Какие немыслимые, невероятные роли он для них писал! Татьяна Доронина, Зинаида Шарко, Лариса Малеванная, Алиса Фрейндлих, Лилия Толмачева, Марина Неелова, Наталья Гундарева, Эра Зиганшина, Наталья Тенякова, Людмила Гурченко – да еще сколько выдающихся, феерических актрис в его пьесах и сценариях играли такое и так, что по сей день мороз по коже!
А как он любил искусство! Просто любил – да и всё. Посмотрел спектакль «Банкрот» в театре им. Маяковского – с молоденькой толстенькой дебютанткой Гундаревой в главной роли – пришел к ней за кулисы и – уже знаменитый, прославленный и титулованный – поцеловал этой девчонке туфельку.
Ну, вот никого, кроме него, я не могу себе представить в такой ситуации. Не могу – и всё тут. А его могу.
Он всегда и во всём был совершенно особенным.
В своих стихах – нежных, пронзительных, горьких.
В своих воспоминаниях, абсолютно лишенных самолюбования.
Во всех своих человеческих проявлениях.
Я смотрю список фильмов, поставленных по его сценариям, и диву даюсь: почти каждый – в списке самых любимых. «Звонят, откройте дверь» Александра Митты и «Похождения зубного врача» Элема Климова, «Старшая сестра» Георгия Натансона и «Фокусник» Петра Тодоровского, «Дочки-матери» Сергея Герасимова, «Пять вечеров» Никиты Михалкова и «Осенний марафон» Георгия Данелии.
Такие разные фильмы, такие разные режиссеры, а тихий володинский голос, как травинка сквозь асфальт, пробивается через каждого из них. И я слышу его интонации в интонациях Ролана Быкова и Андрея Мягкова, Зиновия Гердта и Станислава Любшина, Иннокентия Смоктуновского и Олега Басилашвили, тоже таких разных и таких непохожих…
Эти володинские нерешительные, стеснительные, неловкие интеллигенты, почти всегда и всюду неуместные, наполняли душу теплом и буквально влюбляли в себя. Не самоуверенные харизматики, а именно эти нелепые, не очень красивые, не очень счастливые…
Это были такие чеховские интеллигенты, с совершенно несгибаемыми, совершенно неколебимыми жизненными принципами, которых хоть режь, но которые, как стойкий оловянный солдатик, будут смотреть печальными глазами и объяснять своим мучителям, что они никак, ну просто никак не могут поступить согласно их желаниям. И еще попросят у мучителей извинения за причиненные неудобства…
Рядом могли существовать веселые циники, прагматики, себялюбцы, но именно на таких людях, как эти володинские недотепы, держался мир - благодаря им в мире не иссякали совесть и благородство, альтруизм и честность.
Именно такие люди раздражали, были опасны и мешали сразу всем: и начальникам, и бандитам, и хапугам, и «революционерам», и циникам – ну, всем.
И их вытравляли дустом, выжигали калёным железом – и, кажется, сегодня уже выжгли дотла.
Но Боже, как моё сердце истосковалось по этим, почти исчезнувшим, людям – я даже и рассказать не могу...
Я буквально слышу в каждом из них негромкий володинский голос.
И этот голос всю жизнь внушает мне тайную веру в то, что они на самом деле никуда не делись, эти люди. Что они просто такие тихие, и потому в нашем шумном мире и в нашем шумном времени их не слышно. Но что они есть. Должны быть, обязательно, потому что без них – никак.

И мне всё время хочется закричать куда-то в пространство: «Я скучаю по вам! Я скучаю по Вам, Александр Моисеевич!»…
https://spbvedomosti.ru/.../nadezhdy_malenkiy_orkestrik/

Володин.

Год без Абдрашитова.

Я не могу поверить в то, что не стало Вадима Абдрашитова...
Я его знаю и люблю очень давно.
Очень-очень давно.
Полюбила его я еще после фильма «Слово для защиты» – когда была совершенно потрясена тем, как он сумел рассказать – нет, не о судебно-криминальной драме, а об огромной, всепоглощающей, жертвенной любви.
Да, к человеку недостойному. Так ведь не зря говорят – «Любовь слепа».
Ну, да, подлец – но ведь любовь не умирает сама, одномоментно, хоть сто раз понимай, что он подлец!
Я видела, как героине Неёловой хотелось всё время рассказывать о возлюбленном адвокату…
Вот это невыносимое желание непрерывно говорить-говорить-говорить о предмете своей любви – как же это было точно и тонко, как по-настоящему!
А потом – «Остановился поезд». Боже, какие там были Борисов, Глузский, Солоницын!
Что он умел вытаскивать из актеров, какие потаённые высоты и глубины – это же уму непостижимо!
А «Парад планет» я вообще считаю фильмом абсолютно гениальным и по сей день по-настоящему не понятым и не оцененным!
И «Охоту на лис» считаю до конца не оцененной и не понятой.
Он вообще умел из актера вылепить что-то такое, чему даже названия нет…
Мы с ним познакомились и подружились в Берлине, в 90-м, во время Берлинале. Он там был в жюри, приехал вместе с женой Нателой. Боже, как я ухохатывалась над его байками, которые он рассказывал с таким серьезным лицом...
Не могу сказать, что у меня не было возражений по его фильму «Время танцора», но были там вещи совершенно потрясающие. Например, доктор Темур, которого сыграл Зураб Кипшидзе. Человеческая трагедия, сыгранная без патетики, просто, почти буднично. Современный образованный врач-педиатр объясняет, почему он воюет, и говорит с врагами (которые по-человечески ему даже симпатичны), так, как, наверное, говорил с пациентами – терпеливо, убедительно, с мягкой настойчивостью. Его твердая решимость убить, его отказ от милосердия – по отношению к себе и к врагу – абсолютно лишены пафоса. Он целится в человека, только что отпустившего его на свободу, со всеми нелепыми ухищрениями полуслепого очкарика, потерявшего очки. Здесь мучительна каждая бытовая деталь. Всё то, что было бы мило и трогательно в других обстоятельствах – обжигающе нестерпимо в этот конкретный миг. А незрячее его бегство от погони тем ужаснее, чем больше оказывается смешных, нелепых мелочей в поведении умного, сильного, достойного человека, внезапно оказавшегося совершенно беспомощным…
Я знаю, что многие не полюбили и его картину «Магнитные бури». А меня фильм буквально пронзил насквозь.
А что не полюбили, – ну, такова нередко бывает участь первопроходцев…
…Даже то, что он не снимал много лет, меня не только ранило, но и восхищало.
Прежде всего, невероятным чувством собственного достоинства.
Нынче художник либо готов «говорить», либо хочет «говорить» всегда.
И это два разных сорта художников.
Абдрашитов «говорил» лишь когда был готов, а не когда денег дали…
Он один такой и оставался.
Теперь его нет. Вадика, дорогого друга, блестящего мастера!
Я даже думать боюсь про Нателу, с которой они уже были как сиамские близнецы– после долгих лет вместе...
Боль ужасная.
Еще пока не до конца осознанная.
Светлая память.