Литликбез
Восстанавливаем цитаты классиков, выдернутые из контекста.

«Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных.
И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть.
Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной».
Достоевский.
(Письма. XXVIII/1. С. 176)

Я тут готовилась к записи лекции про Леонида Сергеевича Вивьена, многолетнего руководителя Александринки и фактического основателя моей Alma Mater.
Я про Вивьена знала достаточно, но всегда же хочется добавить «изюму», ну, вот я и решила поискать.
«Изюм» мигом выявился, да еще какой.
В экспозиции Литературного музея Пушкинского Дома можно увидеть портреты Василия Львовича Пушкина и Александра Сергеевича Пушкина, выполненные в Москве в конце 1826 — начале 1827 годов французским художником Иосифом Иосифовичем Вивьеном — прадедом нашего Вивьена.
Портреты выполнены на тонированной бумаге итальянским карандашом с добавлением белил.
Пушкин, вернувшийся из михайловской ссылки 8 сентября 1826 года по приказу только что коронованного императора и принятый им в Кремлевском дворце, был встречен в Москве с невиданным энтузиазмом. Поэт был обласкан не только в узком кругу друзей, но и на балах и в светских гостиных, где читал стихи, написанные в Михайловском, в т. ч. и «Бориса Годунова».
Вместе со своими молодыми приятелями Дмитрием Владимировичем Веневитиновым, Алексеем Степановичем Хомяковым, Владимиром Федоровичем Одоевским и другими он затеял издание журнала «Московский вестник».
Портрет Пушкина работы Вивьена — одна из реликвий Пушкинского Дома. Впервые он оказался в поле зрения будущего главного хранителя Пушкинского Дома Бориса Львовича Модзалевского (1874— 1928) еще в 1902 году во время командировки в Тригорское, куда он был отправлен Академией наук для знакомства с библиотекой, которая хранилась у потомков Осиповых-Вульф.
В отчете о поездке Модзалевский писал:
«Из портретов, хранящихся в Тригорском, укажу, прежде всего, карандашный портрет Пушкина, писанный J. V. (то есть, J. Vernet), восхитительный по своей работе, сохранности и, несомненно, самый сходный с оригиналом,— судя по маске поэта; портрет этот висит в наглухо закрытой, необитаемой ныне комнате М. И. Осиповой, подвергается всем случайностям, огню и воде, т.е. сырости; такой драгоценности, нет сомнения, гораздо более прилично было бы храниться в Пушкинском Лицейском Музее или в Императорской Публичной Библиотеке, где бы он мог быть доступен для обозрения публики и где бы менее подвергнут был действию неблагоприятных обстоятельств».
Портрет был подарен поэтом Марии Ивановне Осиповой (1820—1895), дочери тригорской приятельницы поэта Прасковьи Александровны Осиповой и ее мужа Ивана Сафоновича Осипова.
В 1907 году последняя владелица имения Софья Борисовна Вревская (1839—1920), внучка подруги Пушкина и адресата его лирических стихотворений Евпраксии Николаевны Вульф (Вревской), передала в Пушкинский Дом наряду с другими материалами и пушкинский портрет.
В своем отчете Модзалевский неверно расшифровал инициалы художника. ⠀⠀
Настоящее его имя стало известно позднее — это Иосиф Иосифович Вивьен де Шатобрен (Viviende Chateaubrun Joseph Eustache) (1793— 1852).
Художник французского происхождения, Вивьен служил учителем рисования в Московском дворцовом архитектурном училище. К 1820-м годам относится серия его карандашных портретов известных литераторов — Василия Львовича Пушкина, Петра Андреевича Вяземского, Евгения Абрамовича Баратынского. Возможно, последний и был инициатором заказа портрета Пушкина Вивьену.
Князь П.А Вяземский считал, что именно портрет Вивьена запечатлел Пушкина «в его естественном виде», без того романтического флёра, какой всё время возникал в работах других художников, которые писали, прежде всего, «портрет национального достояния», тогда как Вивьен просто рисовал портрет любимого племянника своего старого друга, Василия Львовича.
Художником одновременно были исполнены два портрета поэта. Один из них был подарен Е. А. Баратынскому (в настоящее время хранится во Всероссийском музее А. С. Пушкина), другой был привезен в Тригорское в качестве подарка М. И. Осиповой.
Портрет работы Вивьена публика впервые увидела в 1880 году на Пушкинской выставке в Петербурге, устроенной комитетом Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (Литературного фонда).

P.S. Информация подготовлена хранителем фондов мемориальных предметов Пушкинского Дома Л. Е. Мисайлиди.

Василий Львович Пушкин, портрет работы И.И. Вивьена де Шатобрена.

Литликбез.

В последнее время никогда не публикую расхожих цитат и афоризмов, источник которых мне точно не известен.
Т.е. если я афоризм не помню по оригиналу, я лучше буду гуглить до посинения, но никогда не напишу его с подписью «приписываемого автора».
95% этих цитат выдумывают неизвестные авторы-любители.
Как, к примеру, написанные «онегинской строфой» вирши за подписью Пушкина, которых Пушкин никогда не писал.
Или как знаменитое «письмо Чаплина дочери», оно же «речь Чаплина где-то там».
Как еще более знаменитые «7 писем о любви» Марии Каллас к Онассису, которые все вечно цитируют к месту и не к месту – и которых не писала Каллас (я даже знаю реального автора этих писем, он жив-живёхонек и никакого отношения к опере, к Каллас или Онассису не имеет).
Словом, если в качестве первоисточника цитаты любой поисковик выдаст вам только репосты в соцсетях – можете быть совершенно уверены: эти цитаты в произведениях «автора» отсутствуют; они кем-то зачем-то выдуманы.
Вот и известную всем цитату – «На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались» – в текстах Салтыкова-Щедрина обнаружить оказалось невозможно.
Он этого просто не писал.
Но вы, конечно, продолжайте «цитировать» и репостить.
Этого вам никто запретить не может, в том числе и оболганные авторы.

Я когда-то под руководством Александра Абрамовича Аникста писала шекспироведческую диссертацию.
Специально ездила в Москву в библиотеку ВГБИЛ, читала книги и журналы, смотрела всё абсолютно, что ставилось в стране по Шекспиру (а ставилось много), и ужасно горевала что зарубежная шекспироведческая литература (которой было невероятно много) приходит к нам урывками и с большим запозданием.
Я это всё к чему: для меня в ту пору, 400 лет спустя, Шекспир был наиактуальнейшим автором, как впрочем, и для всего человечества.
Меня внутренне сотрясали невероятные катаклизмы судеб Ричарда III и Гамлета, Макбета и Макдуфа, Кориолана и Тита Андроника, меня вводили в ступор Меркуцио и Шейлок, Фальстаф и Петруччио.
Все вопросы, которых он касался в своей драматургии и поэзии – человек и власть, правда и ложь, любовь и смерть, верность и измена – оставались абсолютно современными и в конце семидесятых-начале восьмидесятых, когда я училась в аспирантуре, и потом.
И всё осовременивание Шекспира сводилось к тому, в каких костюмах его играть – ибо в остальном он был современен и без посторонней помощи.
И вдруг сейчас – в свете новых моральных императивов и прочих трендов – он стал совершенно не нужен и даже вреден.
Ну, правда: принц Гамлет – жестокий абъюзер (это уж не говоря про Петруччио или Отелло), долой их.
В «Двенадцатой ночи» все – женоненавистники.
Тоже долой.
Ну, уж там про «Макбета», «Тита Андроника», «Кориолана» и Хроники и говорить нечего – даже не обсуждается: там все – жестокие варвары, и все готовы на всё. В мире розовых пони им не место.
Да и казавшиеся вечными вопросы шекспировских пьес сегодня никого не интересуют (ну, разве что, тираноборческий пафос, к которому в результате всё и сведётся).
Шекспир, который всегда писал про людей и их естественные человеческие страсти – и их естественный человеческий эгоизм – и их естественное человеческое желание занять как можно больше пространства, внутреннего и внешнего – этот настоящий, не изувеченный модными тенденциями, Шекспир вдруг стал неактуален.
Его, конечно, можно нагрузить современными глупостями, но от этой «нагрузки» мгновенно скукоживается весь его масштаб и весь его размах.
Все эти современные режиссеры измельчили автора Вселенского масштаба до таракана на кухне, которого можно пришибить тапком, и его сакраментальный вопрос «быть иль не быть» сегодня звучит, примерно, так: «завтракать будем, или начнём худеть?».
Сегодняшние постановки вышибают из классиков их неукротимый дух, превращая всё в шебуршание насекомых за плитой…
Потому Бард сегодня и не нужен стал никому – ну, разве что, для бенефиса актёра-премьера...
То есть, ставить-то, конечно, ставят, но натягивают на Глобус такую сову, что лучше бы уж свои пьесы писали.
Но и этого не умеют.

Андрей.

Переезжая в Москву 21 год тому назад, мы с Павловым даже мысли не допускали, что свою огромную обожаемую библиотеку оставим в Питере. Но она осталась там, и теперь это библиотека сына.
Я не слишком часто бываю у детей в гостях, но всегда с интересом смотрю, какая на этот раз книга у него будет лежать с закладкой внутри.
Я долго не могла поверить, что он станет читать подряд всю эту нашу библиотеку (нами с Юрой перечитанную полностью).
Просто потому, что в ней - и античная философия, и японская поэзия, и еще многое такое, что сегодняшнему человеку кажется совершенно бессмысленным чтением.
Но вот в прошлый мой приезд это было толстенное «Троецарствие» Ло Гуаньчжуна и такой же толстенный Шпенглер, до того - Аристотель и сборник «Цветы сливы в золотой вазе», теперь - второй том трёхтомника Чернышевского…
Он и вправду читает всю нашу библиотеку подряд, во что я так долго не могла поверить.
И я думаю сейчас: не напрасно мы с мужем бились, заставляя ребенка читать, и терпеливо подыскивая книгу, которая, наконец, его увлечет, и после которой он перестанет читать из-под палки и полюбит это занятие.
И не напрасно мы оставили свою любимую библиотеку в Питере, надеясь, что она однажды понадобится детям.

Ну, вот поскольку мы тут постоянно обсуждаем "Анну Каренину", то публикую полный вариант моего старого текста про фильм Шахназарова.

КАРМЕН-СЮИТА

Начиная смотреть сериал «Анна Каренина» (про который я уже знала, что сценарий был слеплен из сюжетных мотивов Толстого и Вересаева), я думала: как хорошо, что Шекспир убил Принца Датского холостым и бездетным, и что Розенкранц и Гильденстерн мертвы, и некому пересказать «своими словами» всё, написанное автором.
Потому что ну никак у меня поначалу не укладывались в голове эти два дядечки – старательно состаренный Вронский и плебейского вида Сергей Каренин - бывший «маленький Фаунтлерой».
Впрочем, к Вронскому я быстро привыкла, к Сергею Каренину – так и не смогла.
Но я сразу не полюбила эту Анну.
Вовсе не потому, за что ее проклинали в соцсетях: не за облик и голос актрисы Елизаветы Боярской, а за то, о чем так пеклись всегда Толстой, Чехов, Станиславский, Немирович: за «верный тон». Потому что тон с самого начала, как мне показалось, был взят явно неверный.
Нет, вовсе не интонационное обытовление и не речевое осовременивание меня смущало и раздражало.
Буквально с самого начала я поняла, что режиссер Анну не любит. Хоть и пытается это скрыть, но скрыть не получается. А таков уж «закон природы»: зритель любит или не любит то, что любит или не любит автор. В данном случае – автор фильма.
Карен Шахназаров совершил самоубийственный эксперимент, потому что каждый зритель, смотрящий фильм – смотрит в точности, как та самая толстовская светская публика, для которой условности – это и есть главное; которая судачит о чужой жизни и чужом несчастье, когда-то попадая в болевые точки, но чаще их не видя, не понимая, и обсуждая малозначимые пустяки.
В частности, обсуждая голос и манеры актрисы, да еще – военную, вересаевскую часть сюжета.
А ведь художника следует судить «по законам, им самим над собою признанным». То есть, принимать предлагаемые тут правила игры: старый Вронский рассказывает взрослому Сереже историю, которой Сережа не знал. Главное, чтобы и сам автор фильма этим правилам строго следовал. А строго соблюсти правила у авторов не получается, ибо вряд ли Вронский знал, к примеру, содержание разговоров Анны с Долли, с Карениным, да и еще многого не знал и знать не мог из того, что мы видим на экране. И это приходится либо «прощать» создателям фильма, либо над ними смеяться.
А мне вот смешны все причитания по поводу соответствия фильма роману, которого большинство причитающих не помнят, если вообще читали. Лично меня этот вопрос мало занимает. Когда мне нужен Толстой – я беру с полки книгу, и читаю, а не включаю телевизор.
К толстовскому роману я возвращалась в жизни несколько раз. Впервые, еще в школе, читала его именно как сюжет о большой и настоящей любви, в раздражении промахивая громадные куски размышлений Лёвина. Потом наоборот, Лёвин меня занимал куда больше, чем Анна, которая где-то с конца первой трети романа становилась мне всё более неприятна.
И, наконец, однажды я прочла всё с одинаковым вниманием.
И вдруг поняла, что, в сущности, Толстой написал совершенно библейскую историю грехопадения и его последствий, а вовсе не привычную нам по фильмам и школьным урокам литературы «историю раскрепощения женщины и протеста против условностей».
И поэтому толстовская героиня в первых главах романа выписана как абсолютно идеальная женщина. Добрая, искренняя, честная, не лукавая. Совсем без двойного дна. Спокойная. И потому всеми любимая и уважаемая. Любая другая сумела бы в своих драматических обстоятельствах «устроиться». А такая «устраиваться» не хотела и не умела. Не выносила лжи и притворства.
И потому, «преступив», стала как Адам после грехопадения – «порченая»: злая, раздражительная, ревнивая. Причем, «испортилась» сразу и вся. Настолько, что у Толстого в романе и у Шахназарова в фильме – и больше ни у кого – любит всем сердцем ребенка от первого брака (рожденного, когда она была «хорошая»), и не может полюбить ребенка от страстно любимого мужчины. Настолько не может, что заводит себе «ребенка-заместителя», английскую девочку.

О чем ей открыто говорит Вронский.
Правда, 30 лет спустя, и сам он себе найдет точно такого же «ребенка-заместителя»: китайскую девочку.
И вот те, кто сегодня размахивают, как жупелом, фильмом Зархи и его героями, ответьте: можно ли было такое представить себе в том фильме, у того Вронского и у той Анны?
Про всех остальных сто миллионов кинематографических и театральных Анн я просто молчу: там и вообще-то про второго ребенка Анны и его судьбу постарались забыть как можно скорее…
Но, как выяснилось, все находятся во власти хрестоматий, и всем надо, чтобы было «как в прошлый раз». А все экранизации сразу нам показывают «испорченную женщину».
Просто, у каждой эпохи свои представления о «порче».
Вот и Анна у Шахназарова-Боярской «порченная» сразу. Такая, какой толстовская Анна стала лишь «после».
Эта Анна совсем не страдает от обрушившегося на нее счастья-несчастья: любви. Не борется с этим чувством, отдаваясь ему сразу и целиком. А раз нет боли по утрате покоя и чистоты – то всё остальное сводится лишь к одному: к пресловутому «отрицанию условностей».
Но сериал, меж тем, затягивает.
И всё, что вначале раздражало и злило, постепенно раскрывалось и убеждало. Например, то, что никто тут не соответствует словесным характеристикам. И Каренин – вовсе не «злая машина», а человек удивительно честный, всё понимающий и хороший. И светский хлыщ Вронский внезапно оказывается благородным и беззащитным человеком. И легкомысленный обормот Стива – умницей, человеком тонкой души. И вот всем этим прекрасным людям Анна Аркадьевна постоянно причиняет ужасную боль.
Причиняет всё более осознанно и жестоко – с каждым новым эпизодом. И я понимаю зрителей, которым не хочется расставаться с привычным образом Анны – жертвы светского общества. Но помочь ничем не могу. Потому что зритель – в том числе, и просвещенный, совершенно отвык от понятия «режиссерская тонкость». И не желает вникать в нюансы.
Вот Каренин говорит Стиве ужасную вещь: «Все смотрят на меня и ожидают чего-то… еще немного и мне не выдержать этого потока презрения». Ловушка, из которой не выбраться: куда ни кинь – ему всё равно презрения не избежать; будь он хоть сто раз святой и ни в чем не виноватый, всё равно в чужих глазах он – либо мучитель, либо человек без чести. И выбранный им с помощью Лидии Ивановны выход – самый разумный, хоть и жестокий: оставить всё как есть.
И кстати, должна напомнить: в романе губернатор Каренин женился на юной княжне Анне Облонской и не по страсти, и не по расчету. А именно, как человек чести, которого вынудили жениться на барышне, которую он, якобы, скомпрометировал. И женился, и любит, и не попрекает. Попрекает как раз она, своей потраченной на него молодостью.
Вот Вронский, человек открытый и бесхитростный, для которого мазохистская идея «самонаказания» Анны» – вещь совершенно непонятная, а потом, чуть позже, ему так же точно будет непонятно, за что она всё время наказывает и казнит его самого…
Удивительное дело: ни в одной другой экранизации не было так очевидно, что эти двое совершенно не созданы друг для друга. Что даже если нафантазировать себе брак Анны с Вронским сразу – без Каренина, прямо из княжон Облонских, то трагедии всё равно не миновать…
«Зачем она меня ставит в такое положение?» – это ключевой вопрос, и ответа на него у Вронского нет и не будет никогда. Ему никогда не понять что такое – в омут головой. И никогда не понять – зачем. Зачем ей хочется провоцировать окружающих, зачем его самого испытывать «на прочность», зачем вообще вся эта её демонстративность?
Впервые перед нами Вронский, всё время чувствующий себя виноватым – просто за то, что он такой, а не иной. За то, что обыкновенный, что слово «любить» для него не синоним слову «терзать», что первая пылкость его чувства потихоньку переходит в спокойную привязанность к этой женщине, за то, что её собственная страсть причиняет ей не радость, а боль. Он, простой и не слишком глубокий, не может соответствовать безумной высоте её требований…

А ей мало мучить себя, она еще испытывает постоянную потребность мучить его, и этого ему тоже понять не дано. Слишком уж отчаянную женщину играет Боярская, слишком безоглядную, совсем не приспособленную для тихой супружеской привязанности.
В сущности, она играет Кармен. Но, боюсь, что во второй части романа Толстой и писал кого-то, похожего на Кармен...
«Если бы ты любил, как я! Если бы ты мучился, как я!» – кричит она Вронскому, и даже в разум не берет, что не может он – как она. Может – но по-другому.
Единственный, кто ее по-настоящему понимает, это не Вронский и даже не кроткая Долли, а только брат, знающий ее с детства. И именно Стива ничуть не удивлен её истерикой, а спокойно требует: «Анна, да уйми же ты своих демонов!».
Вронский прямо на наших глазах из веселого, живого молодого человека превращается в унылого, измученного и задавленного жизнью. И с этим очень корреспондирует старый Вронский из «вересаевской части сюжета», которого тянет в Пекин, который с чувством произносит слова «покой», «мир» и «тишина»…
В названии другого толстовского романа «Война и миръ» – это вовсе не «война и мирная жизнь». Это «война – и мир людей». Твёрдый знак решал всё и объяснял всё. Новый фильм – именно что про «войну и миръ», и неизвестно еще, где страшнее.
А ведь в фильме есть и "заместитель Анны": помните, в военном сюжете - полубезумная женщина, которая уж третью неделю возит по станциям труп мужа на телеге, но расстаться с уже охваченными тленом останками она не в состоянии...
Шахназаров – первый из экранизаторов, который так жесток к Анне. Куда более жесток, чем даже пресловутое светское общество. Поэтому-то происходящее с ней делается всё нестерпимее. Совершенно невыносимо смотреть, как Анна буквально скатывается в безумие, терзая всех вокруг, и Вронского первого. Дело даже не столько в отсутствии всякой ее снисходительности к «мужским игрушкам», которые так нравятся Вронскому (и Каренину!), а в том, что там, где раньше на первом месте для нее стояло «он» – сейчас неизменно оказывается «я». Она становится просто груба и бестактна, становится похожа на Хари из «Соляриса», не способную находиться отдельно, но и не способную хоть секунду не мучить его. Эта фурия сведет с ума кого угодно – ведь она его уже практически ненавидит!
Вот этот безжалостный взгляд со стороны – он, конечно, же, не взгляд Вронского, а взгляд создателя фильма.
И потому всё меньше остается пространства для понимания её и сочувствия ей. И задолго до того, как иссякнет терпение Вронского, иссякает терпение зрителя.
Но, право же, откройте роман. Просто вчитайтесь, и вы увидите, как и в романе Анна постепенно становится всё более и более ненавистна автору романа!
Потому что она разрушает всё, с чем соприкасается. Включая себя самое.
…Когда старый Вронский в фильме произносит «Она не отпускает меня уже 30 лет», я немедленно понимаю, что в конце он обязательно погибнет. И, скорее всего, это будет самоубийство – пусть и завуалированное… Живая жить не давала – и мертвая не дает.
Карен Шахназаров снял очень страшный и очень смелый фильм. В котором многое оказалось просто непОнятым.
Да, там удалось далеко не всё. К примеру, самая серьезная неудача фильма, на мой взгляд – Сергей Каренин, скучный резонер, единственная функция которого в сюжете – спрашивать «а что было дальше?».
Но таких убедительных актерских удач как Каренин (Виталий Кищенко), как Стива (Иван Колесников), как Вронский (Максим Матвеев) – я, пожалуй, не припомню со времен вполне хрестоматийной экранизации «Идиота».
А работа Елизаветы Боярской – пусть не с самого начала, но с эпизода родов и до финала – мощный художественный анализ. Я бы даже сказала – жестокий диагноз, поставленный актрисой героине. Для этого нужны были не только талант и мастерство, но и мужество.
Вот, пишу сейчас, и сама чувствую себя отчасти Карениной, которая понимает, что людям, твердо настроенным против, почти невозможно объяснить, почему только так, и никак иначе.

И тем самым предоставляю всем, кто со мной не согласен, полную свободу для привычных трактовок: «она выслуживается, поскольку боится Шахназарова», «она ничего не понимает», «она ищет черную кошку в черной комнате, где кошки нет».
Ну, что ж: вольному – воля.

http://spbvedomosti.ru/news/culture/karmen_syuita/

В моём блоге в Телеграме примерно каждые полгода случается «разбор полётов» с Анной Карениной.
И каждый раз обсуждение, начинающееся с какого-нибудь постороннего пустяка, приводит к полномасштабной дискуссии участников чата по поводу трагедии Анны, Каренина, Вронского.
Несчастных людей на Руси всегда было принято жалеть (ну, по крайней мере, в той части Руси, которая не превратилась в плохую копию протестантского Запада).
И в этом, обычно, и коренится недопонимание великой русской литературы, когда всякий страдающий персонаж воспринимается как достойная сочувствия жертва, без учёта того печального обстоятельства, что человек – нередко сам «кузнец своего несчастья».
Мало того, что его собственные беды – как правило – порождение его ненасытного тщеславия, алчности и прочих низменных страстей, или просто легкомыслия, – так он еще и судьбы окружающих сумел этими своими страстями изрядно порушить, а не только свою собственную.
Но нет: страдает – стало быть, надо жалеть.
А ведь художник нередко пишет не «из ума», а из «потайного знания», которое и сам-то растолковать не всегда может.
И потому его собственным разъяснениям доверять можно не всегда, – доверять надо лишь его текстам.
И всякий раз, когда мне рассказывают или показывают несчастную Катерину Ивановну из «Преступления и наказания», я стесняюсь спросить: а почему всеми забыто, на чьей совести трагические судьбы Сонечки Мармеладовой и её отца?
И князя Мышкина все вечно трактуют как искупительную жертву, как Иисуса (хотя текстуального подтверждения никто найти не может: все «на слово» верят письмам Достоевского – написанным, кстати, в полемике).
Но Мышкин-то, может, и прекрасен – пока прекрасен сам по себе. А как только из самых лучших побуждений начинает вмешиваться в чужие судьбы – и в этом ему помогают его нечаянные деньги – так становится разрушителем поболее Рогожина и Настасьи Филипповны вместе взятых.
Все сразу почему-то забывают, куда вымощен путь благими намерениями. Он ведь всех тут погубил, всех до единого, включая Ганю, Аглаю и даже старую генеральшу!
Всех угробил – и сам погиб.
И когда заговаривают о «несчастной любви Онегина к Татьяне», меня подмывает спросить: «А почему вас совсем не беспокоит крайняя степень бессовестности, неприличия и эгоизма Онегина в его демонстративных публичных ухаживаниях за порядочной замужней дамой? Может быть, прав не он, а как раз Татьяна?».
Да и за страданиями Григория и Аксиньи все как-то забывают о муках ни в чём неповинной Натальи…
Меня тысячу лет тому назад научил задумываться об этом А.А. Аникст.
Когда я начинала заходиться про «нравственные мучения шекспировских героев», он меня останавливал и говорил:
«А подумай хорошенько, не заслужили ли они все эти свои мучения? У Шекспира человек всегда – сам виновник своих страданий и сам – кузнец своего несчастья. Это тебе не греческая трагедия, где всему виною – Рок!».
Я постоянно вспоминаю этот урок Аникста не только в связи с литературой или театром.
Очень часто задумываться об этом заставляет и окружающая меня реальность...

Внуки.

Насчет штосса много понаписано.
«Пиковая дама», во-первых.
Ну и у Гоголя есть:
Явление III
Хлестаков один.
«Ужасно как хочется есть! Так немножко прошелся, думал, не пройдет ли аппетит, — нет, черт возьми, не проходит. Да, если б в Пензе я не покутил, стало бы денег доехать домой. Пехотный капитан сильно поддел меня: штосы удивительно, бестия, срезывает. Всего каких-нибудь четверть часа посидел — и всё обобрал. А при всём том страх хотелось бы с ним еще раз сразиться. Случай только не привёл».

Valentina Zhukivska
6 дн. ·
Самое непонятное произведение Пушкина
Сленг – не современное изобретение. В современную школьную программу по литературе для 8 класса (в раздел «для дополнительного чтения») включена повесть Пушкина «Пиковая дама». Она вся нашпигована сленгом, или, точнее говоря, игроцким арго начала XIX века.
Надо сказать, что игромания тоже появилась отнюдь не с изобретением компьютера. Один из современников Пушкина писал: «Можно положительно сказать, что семь десятых петербургской мужской публики с десяти часов вечера всегда играют в карты (...) Он приятный игрок - такая похвала достаточна, чтобы благоприятно утвердить человека в обществе». Видеоигр в те времена ещё не придумали – вот игроманы и «резались», в основном, в карты. И без знания «игроцких» (или, как бы мы сегодня сказали, «геймерских») выражений вы «Пиковую даму» до конца не поймёте, хоть лопните!
Вся повесть строится вокруг карточной игры, которая называлась «штосс» (а также «фараон», «чёт-нечёт» или «любишь – не любишь»). Игра эта была проста до безобразия, даже пляжный «подкидной дурак» в сравнении со штоссом – интеллектуальное занятие.
Играют двое – первый игрок называется «банкомётом», он «мечет банк» (запоминаем!). Второй игрок называется «понтёром», он «понтирует». У каждого – своя колода карт, обе колоды совершенно одинаковые. Понтёр выбирает («загадывает») одну карту из своей колоды, кладёт перед собой на стол (никому не показывая) и сверху кладёт денежную ставку («куш»). Затем банкомёт переворачивает свою колоду и сдвигает одну карту вправо – так, чтобы были видны две карты.
Теперь понтёр открывает свою карту. Если карта понтёра совпала с первой картой (она называется «лоб»), то выиграл банкомёт. Если карта понтёра совпала со второй картой (она называется «соник»), то выиграл понтёр. Масть при этом не важна – только номинал (семёрка, восьмерка и так далее). Если никто не выиграл, две карты колоды банкомёта сбрасываются («абцуг»), открываются следующие две... Пока у банкомёта не кончится колода. Всё.
Да, именно так. Игра примитивна, как три копейки. Совпала «карта направо» – проиграл. Совпала «карта налево» – выиграл. По современным меркам – игра скучнейшая. Но 200 лет назад штосс был настоящей «заразной бациллой», в эту тупейшую игру проигрывали целые состояния.
«Игра идёт в городе Петербурге и воинских казармах без зазора и страха. И это зло сие вреднее, нежели само грабительство» – так писал царь Александр I губернатору Санкт-Петербурга графу Голенищеву-Кутузову.
Штосс запрещали, за него штрафовали, даже ссылали в Сибирь – но всё было бесполезно. Дошло до того, что начальник управы благочиния (то есть тогдашней «полиции нравов», ответственной в том числе и за соблюдение запрета на азартные игры) был арестован за то, что проиграл до копейки все деньги, выделенные на детские приюты...
Вот об этом-то времени и написана «Пиковая дама»!
В чём «соль» сюжета «Пиковой дамы»? Старая графиня Анна Федотовна знает «тайну трёх карт», которую ей когда-то открыл граф Сен-Жермен. Эти карты подряд всегда выигрывают в штосс. Историю слышит главный герой – Германн. Германн пробирается в дом графини и, угрожая пистолетом, выпытывает у неё тайну трёх карт, однако старуха умирает от сердечного приступа. Через три ночи её призрак является Германну и раскрывает желанную тайну: «секретные» карты – это тройка, семёрка и туз (любой масти).