Разница между друзьями и приятелями всегда состояла только в одном.
Не в том, сколько лет вы знакомы, не в том, улыбаетесь ли вы при встрече, бываете ли друг у друга дома, есть ли вам о чем поболтать и поздравляете ли вы друг друга с днём рождения, обмениваетесь ли комплиментами, или, наоборот, ссоритесь,..
Это всё бывает и между приятелями, и между друзьями.
В конце концов, в трудную минуту могут поддержать и те, и другие.
Разница в одном.
К друзьям не страшно поворачиваться спиной.
Им не страшно раскрывать свои большие и маленькие секреты и тайны.
Потому что можешь быть твердо уверен, что друзья не ударят в спину, не раскроют твоих тайн «заинтересованным лицам», не станут сплетничать о тебе с твоими недругами.
Продают по мелочи, по дешёвке, как правило, именно они: приятели.
В принципе, среди приятелей, конечно, тоже встречаются аристократы духа, которые ничего этого не сделают: просто побрезгуют до этого опуститься (редко, но бывает).
Но про друга это знаешь с гарантией.
А про приятеля – это как повезет.

Знаменитая расхожая фраза о том, что «спрос рождает предложение» – это, в сущности, «формула отставания».
Это позиция вечно «догоняющего», которую у нас тут долго насаждали и, наконец, насадили люди всяческой торговли, для которых всегда было более существенным, купят или не купят.
Настоящая наука и настоящее искусство всегда «жили на опережение», а, порой, и на заведомую невозможность «продать» даже в обозримой перспективе.
Ну, вот, спрашивается, какая польза для Галилея и Коперника была в том, что земля вращается вокруг солнца? Какое практическое применение этого знания? Ну, да, ну, вращается, и что?
Но им хотелось ЗНАТЬ.
Это, а не возможность продать свои знания, было двигателем их мысли.
Ну, какой смысл был Рембрандту всё углублять и углублять уровень реалистичности своей живописи, если именно за это его работы перестали покупать, а сам он из богатства и довольства скатился практически в нищету?
Но ему важнее было двигаться вперёд, чем сладко жрать и пить.
Пушкин, отчаянно нуждавшийся в деньгах, прекрасно знал, что «продаётся и будет продаваться», но пишет же свою «Полтаву», о которой Надеждин высказался совершенно уничтожающе, а образованная публика «проголосовала рублём» – против…
Чехов написал сколько-то (17) пьес, из которых даже 5 всеми признанных и прославленных остались не понятыми (нет, не только современниками – вообще, не понятыми и при жизни и после смерти автора, и через 100 лет после этой смерти). А он всё продолжал и продолжал переделывать ту, самую первую и самую любимую «Безотцовщину» (так же известную как «Платонов»), написанную еще безвестным 17-летним гимназистом.
Любое шарлатанство, любая мистификация продаётся всегда лучше, но творец ищет не продажи, он ищет совершенства.
Любое «удобоваримое» знание продается куда лучше, чем знание, не укладывающееся в рамки, – а ведь это знание еще добыть надо, иной раз – ценой жизни.
Эти все свершения не измеряются формулой «спрос диктует предложение» и не укладываются в неё.
И тогда – зачем?
Да просто – чтобы идти вперед. Чтоб не ты догонял. Чтоб тебя – догоняли.
И не могли догнать.

Всё время себе напоминаю.
Правильно, хоть и трудно.
Важные правила, о которых забыли в 21-м веке.

1. Люди нелогичны, неблагоразумны, трусливы и заняты только собой; люби их, несмотря на это.
2. Если ты совершаешь добрые дела, тебя могут обвинить в скрытых эгоистических мотивах; совершай добрые дела, несмотря на это.
3. Честность и искренность делают тебя уязвимым, будь честным и искренним, несмотря на это.
4. То, что ты строишь годами, может быть разрушено за одну ночь; строй, несмотря на это.
5. Люди, которым действительно нужна помощь, могут наброситься на тебя, когда ты начнешь им помогать; помогай людям, несмотря на это.
6. Самого крупного человека с глобальными идеями может застрелить самая мелкая личность с ограниченным умом; мысли глобально, несмотря на это.
7. Люди следуют за победителями; защищай проигравших, несмотря на это.
8. Добро, которое ты делаешь сегодня, уже завтра многие забудут; делай добро, несмотря на это.
9. Дружелюбность и доброту все и всегда считают слабостью. Если есть возможность ответить на доброту и дружелюбие коварством и злом – будут и коварство, и зло. И нечего тут строить иллюзий. Но надо быть дружелюбным и добрым, несмотря на это.
10. Люди часто не ценят твою любовь, видят в ней только возможность использовать тебя или ищут в твоей любви корысть; люби их, несмотря на это.
11. Отдавай миру лучшее, что есть у тебя, и тебе дадут по зубам; отдавай миру лучшее, несмотря на это.

Легендарная статья Николаса Карра, написанная в 2008 году, сегодня стала еще актуальнее.
Почему даже тем, кто прежде читал запоем тексты любого размера, стало трудно читать длинные тексты, и какие процессы происходят в мозгу человека в результате постоянного взаимодействия с интернетом. https://telegra.ph/Delaet-li-Gugl-glupee-CHto-internet-delaet-s-nashimi-mozgami-01-01

Будни сценариста.
Лентой воспоминаний вынесло.

Пишу детективный сценарий. Юра на съемках. Я звоню:
- Юр, спроси там у каскадеров, проникающее ножевое на какую глубину становится смертельным?
Юра перезванивает:
- Они говорят, смотря куда бить и каким ножом.
Я, на повышенных тонах:
- Юра, блять, мне не до глупостей, у меня дедлайн! Просто - спроси их - на какую глубину, чтобы в любой точке было смертельным?
Юра, в бешенстве:
- Это я тебе и без каскадеров скажу: на полтора метра!

Я когда-то в старые добрые советские времена поражалась тому, что очередь в магазине всегда принимала сторону продавца (обхамившего или обвесившего), а не обиженного покупателя. Это правило не знало исключений. Мне предлагали версию: "обиженный задерживал очередь". Эта версия не канала, потому что покупателя, тратившего время на любезничанье с продавцом, очередь неизменно одобряла. Потом я поняла: это был стокгольмский синдром, просто мы про него тогда еще не знали.

100 лет Лиозновой!

Легендарная "мама Штирлица", Татьяна Лиознова (папой был не менее легендарный Юлиан Семенов), сняла не так много фильмов.
У каждого из них есть свои поклонники.
Я с ними сейчас разбираться и спорить не буду. Это - дела давно минувших дней, и что сегодня бестолку кому-то доказывать, какой фильм в самом деле был хороший, а какой не очень.
Почти все они были популярны: Татьяна Михайловна умела выстраивать отношения с публикой, чувствовала аудиторию.
Я из ее фильмов люблю три.
"Евдокию", которую посмотрела в детстве, еще не понимая, что к чему, и почему у Евдокии не могло быть детей. Но я уже тогда, в детстве, поняла, что вот эта женщина, которая мне как-то сразу не понравилась, на самом деле очень хорошая. Муж-то у неё сразу был хороший, а она сперва была плохая, только я не понимала почему.
А потом, повзрослев, поняла, но мне это уже было неинтересно.
И еще из этого фильма пошло в народ крылатое выражение "Я ему не мать, а ехидна!". Им до сих пор пользуются, хотя уже мало кто помнит, откуда оно взялось.
"Семнадцать мгновений весны" любят все, кто хоть что-то понимает в актерском искусстве - там у неё просто шедевр на шедевре: гениальный Естигнеев-Плейшнер, Плятт-пастор Шлаг, дивный Броневой-Мюллер, Табаков-Шелленберг, ну и много еще шедевров помельче. Плюс, голос Копеляна за кадром, плюс музыка Таривердиева, плюс - переглядки Штирлица с женой, плюс - шлейф анекдотов, над которыми мы с Павловым ржали всю молодость.
Когда в августе 1973 года мы с Павловым, малолетние еще, только женихавшиеся, вышли из поезда на Московском вокзале в Ленинграде - мы очумели: город был пустой: в первый раз показывали про Штирлица, и все сидели по домам у ящиков.
Даже туристы.
Но без одного её фильма я просто не мыслю своей жизни.
"Три тополя на Плющихе".
Нелепый сюжет про то, как деревенская тётка приехала в Москву продавать ветчину, познакомилась с таксистом, он пригласил её в кино, а она не пришла.
Кассовый рекордсмен года.
То, как Доронина смотрит на тикающий счетчик такси...
Как она, пригорюнясь и стесняясь, поёт "Опустела без тебя земля"...
То как Ефремов смотрит на неё, поющую, а потом в лобовое стекло своей машины...
Как она потом мечется в поисках ключа, а найдя этот ключ, ничего не делает - просто молча смотрит в окно сверху, как он курит, курит, ждёт, ждёт. Бесконечно. А потом уходит.
Я не знаю, что и сколько должен понимать человек про жизнь и про любовь, чтобы в этой - не очень длинной картине - рассказать об этом почти без слов.
Но до разрыва сердца.
Да за одни эти "Три тополя" её должны помнить вечно.
Ей сегодня 100 лет, и её, слава Богу, помнят.

Начала вспоминать папины афоризмы, наши семейные мемы, – они прекрасны, я их обожаю.
Например, когда мама начинала его пилить, что он подшофе откуда-то явился, он с совершенно трезвым видом произносил довольно длинную тираду: «Лизок, не бойся, когда я выпиваю, до энтропии дело никогда не дойдет, дойдет всего лишь до поведения квантовых систем с бесконечно большим числом степеней свободы!».
На глупые вопросы папа всегда отвечал: «Не обязательно быть яйцом, чтобы разбираться во вкусе яичницы!».
Если кто-то жаловался на то, что его все достало – папа говорил: «Радио – великое открытие: одно движение руки – и ничего не слышно!». Но один его афоризм был для меня особенным.
В моем школьном табеле посреди гуманитарных пятерок и твердых технических четверок обязательно красовалась одна вечная тройка: по поведению.
И мама начинала вопить папе: «Василий, надо же что-то делать, она же с таким табелем в институт не поступит!».
И папа всегда на это философски отвечал: «Не так важно высшее образование, как среднее соображение!».
Это выражение мы все потом часто повторяли, но не оно было нашим главным семейным мемом.
А вот когда мама в очередной раз завопила про тройку по поведению, отец внезапно изменил концепцию, и, при нас, при детях, иронично взглянув на маму поверх очков, спросил вдруг: «И что, считаешь, теперь её с этой тройкой замуж не возьмут?».
С нами всеми случилась коллективная истерика.
И вот это сразу намертво впечаталось в лексикон.
Что бы я потом ни вытворяла и за что бы меня когда-либо ни ругали – это было моим ответом на все претензии: «И что, меня теперь за это замуж не возьмут?!».
Павлов, влившийся в семью, этот папин мем время от времени тоже слышал и стал повторять.
Однажды я написала очень острую и довольно опасную статью. А её взяли да напечатали.
Герман, с которым мы тогда еще дружили, сказал Юрке: «Зря она так. Можно было бы и поаккуратнее!».
Павлов, совершенно машинально, на автомате, ответил: «И что, считаешь, её теперь за это замуж не возьмут?!».

День рождения Алексея Германа.
Когда-то мы с мужем очень любили этот день, и встречали его на даче Германа в Сосново, где всегда было шумно, пьяно и весело.
Я знала этого человека в пору его изгойства, я знала его в пору его невероятной славы и обласканности, мы тесно дружили семьями – даже не стану сейчас объяснять, до какой степени «тесноты». Иначе пришлось бы вспомнить и рассказать слишком много всего личного, а я долго и усердно трудилась над тем, чтобы это личное – смешное, трогательное, прекрасное, а иногда и ужасное – забыть, выкинуть из головы.
Про его фильмы и его роль в нашем кинематографе тут и так довольно всего понаписано.
Добавить могу лишь, что даже когда после нескольких лет очень тесной личной дружбы мы вступили в пору лютой и непримиримой вражды, мы с Павловым, включив телевизор и случайно «напоровшись» на «Лапшина», «Двадцать дней без войны» или «Проверку на дорогах», которые мы помнили наизусть до последней реплики, смущенно говорили друг другу: «ну, пять минуточек посмотрим, и переключим».
И ни разу не смогли переключить: совершенство этих лент нас захватывало, завладевало глазами профессиональных кинематографистов, и против этой магии и этой силы мы были бессильны.
А потом говорили друг другу: «Такой-сякой, там-там-тарарам, – но какое же кино делал!».
Он мог работать только через сопротивление.
В так называемой «зоне комфорта» он находиться не мог совершенно, он в ней задыхался. То есть не только физически и морально – а и творчески: это было ему категорически противопоказано.
А вот в атмосфере всеобщей злости и ненависти не просто мог, а и любил: просто расцветал в ней.
Он это знал.
Накануне новой картины ему было нужно со всеми перессориться, всех проклясть, всех тяжело и непоправимо обидеть (а если этого было нельзя – то самому тяжело и непоправимо обидеться незнамо за что – и он, вот так вот, обижался за что-нибудь на Авербаха или Хейфица), оказаться в человеческом вакууме, и сделать кино «всем назло».
Он во время съемок нарывался на выговоры начальства, разругивался вусмерть со съемочной группой, которая начинала его тихо ненавидеть (когда на съемках «20 дней без войны» его с головы до ног оплевал верблюд – вся группа без исключения аплодировала верблюду!); он срывал все административные сроки и рушил все сметы, лишая студию премии, а начальству доставляя неприятности, переругивался с актерами, рассказывая им, признанным корифеям актерского искусства, что они – тупые бездари, клацал зубами на собственных операторов, директоров картин, еще Бог знает на кого, и тогда его настигал творческий кураж.
Он органически не мог работать в мире и любви – только через злость, войну со всеми и сопротивление.
К нему шли работать, гордясь и хвастаясь его приглашением, а опытный ленфильмовский народ помалкивал и хихикал в ладошку: посмотрим, что вы запоете через пару недель.
И всё равно: все завидовали тем, кого он позвал!
Когда его стали холить и лелеять, и с утра до вечера рассказывать ему, какой он гений – его гений забуксовал. Мастерство осталось, куда денется, но копить и культивировать в себе злость и самому себе устраивать препятствия и сопротивление так долго, как он делал две свои последние ленты, оказалось непродуктивно и разрушительно.
Я не стану тут давать оценки и делать разбор двух его последних лент.
Скажу только, что как бы трагичны и мучительны ни были события, показанные в предыдущих его картинах, фильмы эти хотелось смотреть и пересматривать всегда.
А вот две последние и досмотреть-то за один присест можно только по приговору суда, ценой тяжелого насилия над самим собой.
Удивительное дело, – обидчивый и склочный ленфильмовский народ, обычно долго державший обиды, – прощал ему все его выходки, вообще – прощал его за всё легко и быстро.
На студии высоко ценили не приятный характер, а фильмы, которые человек делал.
Завидовали не машинам-квартирам-дачам и вхожести к начальству – а только таланту.
И потому прощали.
Когда кино заканчивалось и начинались неприятности – он переносил эти неприятности стоически.

После закрытия «Моего друга Ивана Лапшина» – на всех студиях страны висел приказ Министерства, чтоб режиссера А.Г. Германа в связи с полной профнепригодностью не принимать на работу ни чучелом, ни тушкой, ни вторым, ни сценаристом – никем.
Именно в ту пору, когда стало нечего жрать, и начали продавать отцово столовое серебро, вместо имени Лёши в заголовках сценариев, подаваемых на студию, стало появляться имя Кармалиты: его сценарий бы просто не приняли, а у неё принимали.
Сценарий «Торпедоносцев» писался на наших с Юркой глазах, и уж я-то знаю, кто был автором этого сценария. И Семен Аранович, разумеется, знал. И когда фильм выдвинули на Госпремию СССР, он честно спросил Лёшу: Светку оставлять в группе выдвинутых, или убрать?
Деньги были нужны, работы не было, ревнивый Лёша подумал пару минут и сказал: оставляй, хоть денег получим!
Так она стала сценаристом и лауреатом Госпремии.
Год спустя, во время очередной их ссоры, в Репино, при большом стечении народу, в ответ на его реплику «Да кто ты вообще такая?!!!», она рявнула:
– Я – Лауреат Государственной премии СССР, а вот ты – кто такой?!
Я не смотрю парадные телепередачи про него: что они мне нового расскажут про него, кроме засахаренного вранья?
Мы с ним как бы помирились незадолго до его смерти, но я внутри себя так и не смогла простить ему того, что он сделал с Юриной и моей жизнью.
Но теперь, когда их уже никого нет на свете, я понимаю, что я – не участница этой драмы, а просто свидетель и жертва. И что если Юра простил, то какое я имею право не прощать?
И злое мстительное чувство меня понемногу отпустило, наконец…
Не стану врать, будто полностью. Но хотя бы частично.
Лично для меня – это и есть главный итог.
Мне очень нравится монолог Германа, который я публикую ниже.
Всё, рассказанное в этом монологе – правда. Вранья там нет ни слова.
Примерно так же работали на «Ленфильме» Венгеров (у которого и учился кинорежиссуре Герман), Аранович, Аристов и Лопушанский.
И делали настоящее кино, которому хоть 100, хоть 200 лет – «сносу не будет».
Но в ту пору не было актерских агентов, да и продюсерская власть была чисто кабинетной, на площадке царь и бог был режиссер – и это очень развязывало руки.
Ссылка на оригинал в конце.

Максим Буткo:
АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН О МАССОВКЕ
В «Проверке на дорогах» под заминированным мостом проплывает баржа с советскими военнопленными. Их изображали зэки (основная статья — изнасилование). «Какие лица! — повторял вслед за папой Константин Симонов. — Какие лица!» Особенно ему нравился комбриг в центре. В жизни комбриг был барменом-валютчиком из гостиницы «Европейская». Симонов умер и не узнал, что это уголовники. Я не признался: он был советский человек, он бы меня проклял.
Но где еще я мог взять шестьсот мужчин в возрасте от 18 до 50, которые согласятся побриться наголо? И главное, ну-ка набери в гражданской массовке столько интересных лиц! А именно они — тот раствор, который делает картину, который может погрузить зрителя в правду. Артист сам по себе — никогда. Он — персонаж, вставленный в жизнь, он кого-то изображает. Жизнь в кино — это массовка. Но если артиста с ней соединить, попадаешь в плен мира, который существует по своим законам. И дальше зритель никуда не денется.
Что такое «Андрей Рублев»? Что там есть? Потрясающий Солоницын? Да ничего подобного. Просто Тарковский посадил его в мир, который сотворил, где хохочут, где плавают, где — «летююю», он слился с этим миром, и получилось потрясающее кино.
Если картина снимается семь лет, то четыре года из них я смотрю массовку. Все, что крупным зерном, все лица, которые попадают в камеру, утверждаются, одеваются, гримируются мной. До пуговиц, до соплей, до небритости. Тут же стоит фотограф и снимает. Общий план, крупный план. Нет, не то. В дерьме обвалял, шапку переодел — хлоп! — получилось. Иногда же гримируешь, гримируешь, одеваешь, одеваешь — и все впустую. «Мой друг Иван Лапшин» я хотел закончить так: улица, дождь, играет оркестр, мужчина что-то выговаривает девочке, она вырывает руку, идет, выводит нас на подъезд, в подъезде стоят люди и среди них мои молодые мама и папа. Они слушают дождь. Маму нашли, папу нашли. Курсанта милицейского училища. Похож необычайно. Одели, загримировали. Но камера наехала — и все выдала: стоит баран, тупой баран. Не нужен мне такой папа.
А вот сцена митинга на экскаваторном заводе в «Двадцати днях без войны» удалась, хотя там массовка — 5000 человек. Их согнали по звонку Рашидова на воскресенье, цех оцепили милицией, чтобы не сбежали, и они там писались. Мне было нужно, чтобы толпа стояла, не шелохнувшись. Добиться этого не получалось — кто-нибудь да мяукнет. Тогда мы повсюду развесили динамики, по моему сигналу из них без предупреждения рявкнуло: «Вставай, страна огромная…» — и все замерли. Получился совершенно застывший цех, который слушает Никулина.
Для этого эпизода мы скупали повсюду драные ватники. Проходили каждый шов: сначала напильником, потом — паяльником. В «Двадцати днях без войны» мы вообще ничего не шили. Симонов обратился к людям с просьбой приносить на студию старую одежду. И нам понесли — ботики, шубки, варежки, женские пальто, перешитые из немецких шинелей, в которых ходило полстраны. Артистам они очень помогали: в подлинных вещах труднее соврать.
Даже под подлинное радио труднее схалтурить. Я на «Мой друг Иван Лапшин» специальную ассистентку бросил на подбор исчезнувших мелодий. Вычислил, что они должны быть, ведь композиторов сажали. Нашли, но вытащить удалось чуть-чуть. Оказалось, что и по звуковой дорожке у нас цензурованная хроника: «На собрании присутствовал министр транспорта товарищ…», а дальше — «др…др…др…». У «врагов народа» стерты фамилии. Должности оставлены, лица оставлены. А фамилии по всей хронике — а это десятки километров пленки — стерты. Этот бугорок на пленке стереть можно только вручную. Монтажеры сидели и «цк…цк…цк». Тысячи фамилий.

А еще трудно соврать в подлинных декорациях, отыскать которые иногда стоит бешеных усилий. Например, поезд образца 1942 года в «Двадцати днях без войны». Перед началом съемок мы послали в Ташкент найти старые паровозы и вагоны замдиректора Веню Рымаря. Он прежде работал в рыбном магазине на Невском. Под угрозой увольнения ему было запрещено встречаться с любой местной властью и показывать кому бы то ни было сценарий. Но я не знал, что Симонов попросил первого секретаря ЦК Узбекистана Рашидова о всесторонней помощи, и Рашидов эту помощь пообещал.
Веня снял номер в гостинице, и его тут же стали осаждать разные номенклатурные боссы, например, председатель горисполкома г. Ташкента. Веня лег на дно, перебрался в какую-то хибарку, не отвечал ни на какие звонки. Мы, приехав, обнаружили Веню, счастливого тем, что его никто не нашел. Но и никаких паровозов найдено не было. Пришлось самому идти на поклон к Рашидову. На свое несчастье, я взял с собой Никулина, которому на все поезда было наплевать, а не наплевать было на комнату для какого-то клоуна, и он с порога про этого клоуна завел. Я надавил ему на ногу как на тормоз — заткнись со своим клоуном, у меня нет поезда, на котором ты поедешь, — и жалуюсь Рашидову, что нам дали состав, полный дерьма, без единого стекла, а берут, как за спальные вагоны. Тот снял трубку: «Министра железнодорожных путей. Рашидов говорит. Ты что же… табулды-табулды-оп-твою-табулды-табулды-на-хрен… уважаемые гости из Москвы… табулды-табулды, чтоб завтра же!.. Какие еще проблемы?»
И бараки в «Мой друг Иван Лапшин» настоящие. Все, кто в Лапшине играл, жили в этих бараках. В картине есть эпизод: на крыльце воровской хазы парень мнет бабе голую грудь. Мял он ее восемь часов. После съемки женщина ко мне подошла: «Товарищ режиссер, помогите. Что ж он, лапал меня лапал, а закончить отказывается». Подзываю парня. «Да ну ее, она старая». Баба стоит в стороне, не отходит, ждет. Капитан переговорил с солдатами из оцепления. Безрезультатно. Из группы тоже никто не соглашается. Вернулся, развел руками: сам бы это сделал, но при мне жена. «Ладно, понимаю. Дайте на бутылку портвейна». Дал.
Заброшенная деревня в «Проверке на дорогах» тоже настоящая. Мы искали ее по всей России. Считалось, что у нас полно брошенных деревень. На самом деле их не было. Потому что в ту же секунду такую деревню или разбирали на дрова, или для потехи сжигали. Нашли в Калининской губернии… Единственная улица, восемь изб, скрипят оторванные двери, лежат иконки на порогах. Я увидел и просто задохнулся.
Очень милая женщина из цеха комбинированных съемок предложила удлинить улицу до 20 домов. Подписали договор. Они сделали избы с крышами, снегом, величиной в два телевизора, повесили на веревках. Смотрим отснятый материал. Идет Ролан Быков по улице, что-то кричит, а сзади на веревках болтаются десять домов. И сколько я после работал с комбинаторами, столько они мне вешали дома на веревках. Я их боюсь и ненавижу. И стараюсь как-то справляться без них.
В «Хрусталев, машину!» есть эпизод на железнодорожной станции. И в нем все настоящее — и станция, и ее жители. Настоящее снимать всегда интересно, но и непросто: на той же станции шла такая пьянь! Раз в середину съемки въехал состав. Тепловоз высокий. Оттуда высунулся машинист, попытался помахать нам рукой и с трехметровой высоты навернулся вниз. Его подняли, засунули назад, окровавленная морда снова появилась в окне, заулыбалась, и это поехало дальше. Своих пьяных со съемочной площадки я гоню нещадно. Лишь однажды допустил и даже сам напоил.
Репетировали объяснение на пристани Миронова и Руслановой, и вдруг перед ней морячок в белом кителе начал танцевать танго тридцатых годов. Пьяный механик с судна. Пришел и танцует. Чудно, дивно, но дождь, снимать нельзя. Договорились, что завтра повторит. Утром механик сидит в своей каюте, составляет ведомости, хмурый, не подступись. Сниматься отказывается. Достаю водку, предлагаю выпить за знакомство, всаживаю в него всю бутылку — «Хрен с тобой, пошли танцевать».

А еще у меня кадры по сто метров, потому что, когда кино сшивают из маленьких кусочков, теряется иллюзия реальности, и людям из массовки надо эти сто метров прожить. Они готовы. Но очень боятся не запомнить последовательность действий. Жена одного станционного персонажа из «Хрусталев, машину!» жаловалась, что он из-за съемок супружеских обязанностей не выполняет, только ходит и твердит свою реплику: «Я вообще-то техник, но заведую водокачкой». При этом каждые съемки он мне говорил: «Я вообще-то техник, но работаю водокачкой». Я, естественно, орал: «Заведую, идиот, за-ве-ду-ю!» — он плакал и каялся. Но стоило включить камеру, и снова раздавалось: «Я вообще-то техник, но работаю водокачкой».
Или бабушка из той же картины, которая отсидела 20 лет и при виде энкавэдэшной формы по-прежнему обмирала. Таким я вставляю в ухо микрофончик без провода. Артист из массовки идет, а рядом на четвереньках ползет ассистент режиссера и командует: правей, левей, понюхал палец, почесался, остановись, гад. Иногда человека из массовки надо похвалить, иногда на него прицыкнуть, иногда напугать, иногда подкупить.
На роль серых офицеров в «Трудно быть богом» мне привели двух литовцев. Лица поразительные. Но ничего по-русски не понимают. Ни-че-го. Я им говорю: «Триста долларов в день. Может, вспомните русский язык? Но увижу, что в голове переводите, — катитесь». Через пять минут вернулись два Ломоносовых.
При этом массовка должна понимать, что они соучастники художественного процесса, наши друзья и братья. И не дай бог им кто-то хамит! На «Лапшине…» мне не спалось ночью, и я пошел по гостинице искать собеседника. Никого не нашел и от горя уснул в костюмерной в куче шмоток. Проснулся от скандала: «Что значит ветром? Что значит в Волгу? Полезайте и принесите!» Костюмерша орет на статиста, которого мы выдернули с конференции научных работников и упросили сняться. У него накануне сдуло шляпу. Пришел объясняться, а ему не возвращают паспорт. Я выпрыгиваю из тряпья. Перед одним извиняюсь, другую покрываю матом, слезы, рев, ее успокаивают, его успокаивают, все братаются, а я уползаю досыпать.
Хамить, материться и драться на съемках позволено только мне. Потому что снимать кино и быть не хамом нельзя. Вся массовка придет из актерского отдела «Ленфильма» плюс две дочки портнихи. Декорация будет сделана из дешевого шпунта, и в два раза меньше, чем надо. Артисты будут саботировать и капризничать.
Одному артисту перед командой «Мотор!» я давал оглушительную пощечину. У артиста были пустые глаза. А после пощечины пустыми глаза хотя бы первые несколько секунд точно не будут. В «Двадцати днях без войны» мы старались, чтобы исторических персонажей играли похожие на них люди.
Собственно, такой исторический персонаж в картине был один — первый секретарь ЦК Узбекистана Юсупов на заводском митинге. В ресторане в Фергане заметили певца. Похож. Сняли. Через два года вызываем этого лабуха на озвучку. И вдруг входит толстый узбек. Уже абсолютный секретарь обкома. Депутатский значок, значок «Отличник кинематографии», еще что-то, кейс сзади несет холуй. Баа! С тех пор снялся в тринадцати фильмах. Кого ж ты, дорогой, играл? Играл начальников: начальника партизанского отряда, начальника оборонного завода. Ну, молодец. Иди к микрофону, произноси свою речь. А мне требовалось, чтобы в конце голос дрогнул. И в нужный момент я схватил его за ширинку. Голос сразу стал осипшим.
Гурченко регулярно говорил гадости, чтобы думала о том, какая я сволочь, а не о зрителях на площадке. Ей нельзя думать о зрителях. Она начинает показывать. И она сыграла блестяще, но меня ненавидела. Даже организовала против меня бунт. Формальный предлог — дал поджопника капитану милиции, которого вообще следовало убить: мы пять часов ждали погоды, а когда разволокло, у него, видите ли, созрел бешбармак, и он, не предупредив, снял оцепление, и на нас с воплем «Никулин, Никулин!» ринулась громадная толпа. Съемочный день был сорван.

Когда капитан, покушав свой бешбармак, вернулся, я его сапогом и припечатал. Бунтовщики требовали, чтобы я извинился и изменился. А я уехал. День не снимаем, два не снимаем, на третий явились с повинной. «Ну что, довольны? Будем закрывать картину? Симонов вам этого не простит. Зато вас всегда будет уважать Людмила Марковна». Договорились — да, я деспот, да, я хам, но все претензии — после съемок.
Усмирять Ролана Быкова было проще. Что такое Ролик? Божественно талантливый артист и плут. Американские сигареты он уходил курить в кадр, где у него никто не стрельнет. В буфете выгребал из кармана жуткую мелочь и считал до тех пор, пока чье-то сердце не выдерживало. И стоило ему закапризничать — я натравливал на него своего директора Феликса Михайловича Эскина. Дальше было так: по коридору шел Эскин с тремя огромными бухгалтерскими книгами и счетами, за ним плелся Ролик. Эскин складывал, умножал, щелкал и объявлял сумму, которую Ролик должен вернуть. Потом среди ночи или ранним утром раздавался страшный стук в мою дверь. Я в трусах, за дверью Ролик: «Алексей, я столько всего про тебя плохого говорю! Я говорю, что ты идиот, буржуин, куль масла. И я задумался, а почему я так много плохого про тебя говорю? И я понял — это потому, что я тебя люблю. Можно я у тебя поживу?» Прошел в квартиру, прилипая носками к паркету, и лег спать.
В конце концов, и Люська Гурченко меня полюбила. Артисты не прощают поражения. А если успех, если победа — тебе простят всё. Простят и полюбят. А на следующей картине снова будут ненавидеть, а потом снова так же искренне любить.
Вообще мгновенный переход от любви к ненависти и обратно — наше национальное свойство. Классический, несчетное количество раз повторявшийся эпизод: ужинаем с Андреем Мироновым в вагоне-ресторане. За соседним столиком — шахтерская семья. Муж поднимается с бутылкой и стаканом: «Товарищ Миронов, разрешите познакомиться. Я — Иванов, супруга Галя и дочка Леночка. Леночка, поздоровайся с дорогим нашим артистом». Миронов встает, говорит, что очень благодарен, но, с вашего позволения, выпьет лимонаду за шахтеров, за жену Галю, за дочку Леночку, за подземный труд. Проходит полчаса: «Товарищ Миронов, я не понимаю, почему, товарищ Миронов, вы отказываетесь выпить с простым рабочим? Не уважаете?» И, наконец, финальное: «Жидовская морда, брезгуешь с русским человеком!..»
Таков наш народ. Такова наша жизнь. Такая у меня массовка. Другое дело, что же с этим народом веками делали: и пороли, и в солдаты на 25 лет забривали, и землю давали-отбирали, и сажали, и убивали. Генерал, начальник астраханской милиции, с удовольствием вспоминал, как в 1935 году они избавили город от бродяг: втыкали в скамейку на пристани иголки, острием наверх. Бродяга сойдет с парохода, они его на эти иголочки посадят, еще и машинного масла на ватник капнут, подожгут, он поорет, повырывается и больше в Астрахань ни ногой.
А тот капитан с бешбармаком после поджопника только дико меня зауважал.
Когда запретили «Двадцать дней без войны», меня вызвал секретарь горкома по идеологии Лопатников, бывший директор какого-то провинциального театра. Как всегда бывает в таких ситуациях, при закрытых дверях мы курили, почти дружили, и он мне объяснял, что в фильме все очень точно, атмосферу я очень точно передал, и артистка-истеричка очень похожа. Но если это образ советской артистки в кино, то такого быть не может. Военного журналиста Никулин сыграл замечательно. Но если это у меня образ советского писателя на экране — это никуда не годится. И когда я умру, про меня, грубияна и драчуна, снимут фильм, и это будет образ советского режиссера, и играть меня будет кто-то вроде Вячеслава Тихонова.
Мне на мой посмертный образ в чужом кино наплевать. У меня другие надежды и страхи.
…После войны папе дали квартиру на Мойке, возле Пушкинского дома, и он часто писал, что боится: вдруг войдет Александр Сергеевич и спросит: «А ты что тут делаешь? Пшёл вон…»
Я папу понимаю. Каждую из своих картин я б с удовольствием снял заново.
( Запись и монтаж монолога – Лилия Гущина)
https://www.facebook.com/groups/1400694493482122/posts/3032322536985968/

С Праздником чудотворной иконы Казанской Божьей Матери!
О, Пресвятая Госпоже, Владычице Богородице!
Со страхом, верою и любовию пред честною и чудотворною иконою Твоею припадающе, молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе.
Избави же всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей, болезней, бед и внезапныя смерти.
Даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправления греховной жизни и оставление прегрешений, да вси благодарне воспевающие величия и милости Твоя.
*********
У Казанской Божьей Матери
Дивно светел вечный взгляд,
Жены, дочери и матери
Перед ней с мольбой стоят.
С. М. Городецкий

Когда-то именно к этой иконе в Казанском соборе в СПб, прихожанкой которого я была какое-то время, я непременно подходила, чтобы о чём-то попросить.
Мне один из клириков этого собора тогда сказал: «Вы бы у Казанской не просили ничего, она сама всё видит и знает, как правильно всё управить. Вы бы просто с благоговением благодарили её, за то, что она с нами. Того и будет достаточно!».
С тех пор так и стала делать.
*********

Казанская икона Божией Матери пользуется в России беспримерным почитанием. Обычно именно этой иконой благословляют молодых к венцу, именно ее вешают у детских кроваток, чтобы кроткий лик Богородицы с любовью смотрел на юных христиан.
Ныне в Москве на Красной площади вновь стоит посвященный этой иконе Казанский собор, разрушенный в середине 1930-х и возрожденный уже в наши дни по чертежам, сохраненным замечательным реставратором Петром Дмитриевичем Барановским. Вновь в нескольких шагах от Воскресенских ворот и неподалеку от памятника спасшим Русь гражданину Минину и князю Пожарскому возносятся пред ликом Казанской иконы молитвы.
Возвращен Церкви и Казанский собор в Санкт-Петербурге, в котором покоится прах фельдмаршала М. И. Кутузова, отстоявшего Россию два века спустя.
Казанская икона — незыблемое напоминание о милости Богородицы к Русской земле, о заступничестве Ее за нашу страну в тяжелейшие для России годы.
В 1552 году, на следующий день после взятия Казани войском царя Иоанна Васильевича, монаршим повелением заложен был собор во имя Благовещения Пресвятой Богородицы, а спустя год учреждена Казанская епархия и прислан первый Казанский владыка, святитель Гурий.
Но спустя четверть с лишним века, в 1579 году, страшный пожар опустошил половину Казанского кремля с прилегающей к нему частью города.
Именно тогда и явил Господь милосердие Свое. Девятилетней девочке, стрелецкой дочери Матрене, явилась во сне Богородица и повелела искать на пепелище сгоревшего дома Свою икону. Девочке долго не верили, но вот 8 июля (по старому стилю), устав от бесплодных хождений по градским властям, мать Матрены сама взяла заступ и нашла на указанном Царицей Небесной месте икону, завернутую в ветхий рукав мужской одежды из вишневого сукна. Лик Пречистой был светел и ясен, словно икона была только что написана.
Образ торжественно перенесли в приходскую церковь Николы Тульского, настоятелем которой был тогда благочестивый иерей, будущий патриарх Гермоген, погибший от рук поляков за свою верность Православию и причисленный к лику святых. Будущий святитель и составил подробное сказание о чудесах Казанской иконы Божией Матери.
Царь Иван Грозный повелел выстроить на месте обретения иконы женский монастырь на сорок инокинь; отроковица Матрена вместе со своей матерью первыми приняли в новой обители пострижение. В 1594 году здесь был заложен Казанской обширный собор.
В обитель делались обильные вклады утварью, образами, ризами; чудотворная была обложена царскими дарами — золотом, драгоценными камнями, жемчугом. Спустя два века императрица Екатерина II подарила Казанской новую ризу, главным украшением которой стала бриллиантовая корона, снятая с себя земной властительницей ради Царицы Небесной. В 1798 году для Казанской был заложен, а в 1808 году освящен новый обширный собор, разрушенный вместе со всем Богородицким монастырем уже в 1930-х. Но к тому времени иконы здесь уже не было.

Божиим Промыслом явление Казанской иконы знаменовало при царе Иоанне Васильевиче начало многовекового продвижения России на восток. Православие просветило всю Сибирь и дошло, вместе с государством Российским, до берегов Тихого океана. Как будто на всем этом движении лежало особое благословение Пречистой чрез Казанскую Ее икону.
В ночь на 29 июня 1904 года несколько святотатцев-грабителей во главе с некиим В. А. Стояном-Чайкиным забрались в собор, привлеченные драгоценными украшениями ризы. Когда святотатцев поймали, ни ризы, ни самого чудотворного образа при них уже не было. Главный грабитель не раз уверял, будто ризу они распилили и продали ювелирам, а икону бросили в печку, чтобы проверить, в самом ли деле она чудотворная. Было это в доме купца Шевлягина в Академической слободке Казани. Многолетнее следствие и сопоставление противоречивых показаний святотатцев тогда ни к чему не привело.
Говорили, будто икона в действительности была куплена Шевлягиным, после революции уехавшим в Англию и продавшим ее там в частные руки. В 1960-х на Западе действительно появилась Казанская икона в драгоценной ризе. Образ этот оказался мастерски исполненным уже в XX столетии списком; но вот риза на нем, судя по всем свидетельствам, подлинная — та самая, что была на пропавшей в 1904 году чудотворной.
Православные американцы пытались было выкупить этот образ, он даже выставлялся для молебна в бостонском православном храме, где его видели тысячи людей, но собрать средства не удалось. В итоге эта Казанская вместе с украшающей ее ризой была куплена в 1970 году католиками, долгое время хранилась в португальском городе Фатима, а с 1982 года находится в Ватикане.
Но если так, если не была распилена подлинная риза, то мог сохраниться и первый чудотворный образ Казанской, во что верили и продолжают верить тысячи православных людей.
Кто знает, о чем думал Чайкин, многие годы медленно угасавший в одиночной камере Шлиссельбурга, о чем он лгал, а о чем говорил правду? Трудно представить себе злодейство более страшное, нежели сожжение в печи образа, к которому веками припадали мириады паломников, к которому обращались самые горячие мольбы всей России…
Доподлинно же известно другое.
Все время, пока образ Казанской красовался в соборе Богородицкого монастыря, России ничто не угрожало с востока. А как только пропала Заступница, страну постигло поражение в Русско-японской войне 1905 года, которая стала одним из первых ударов, за двенадцать последующих лет расшатавших и разрушивших великую империю.
Но любые смутные времена по милости Божией кончаются. Кончилась та смута, кончится и нынешняя, и, быть может, чудотворная еще вернется к нам.
Когда пресеклась благочестивая династия Рюриковичей, наступило междуцарствие, сопровождавшееся насилиями, расхищением казны, распадом государственности и многими иными бедами. И когда, уповая на Господа и молитвы Его Матери, русские люди взялись спасать Россию, то земская рать несла с собой список с иконы Казанской Богородицы. 22 октября 1612 года православное воинство вошло в Московский Кремль, и этот день также посвящен Казанской иконе.
Устрашенные ополчением Минина и Пожарского, поляки бежали из Москвы. В первый же воскресный день земская рать и все обитатели столицы совершили торжественный крестный ход на Лобное место с Казанской иконой, в чьей чудотворной силе они убедились воочию.
Для нее и был выстроен на Красной площади Казанский собор. По размеру московская Казанская заметно меньше пребывавшего в Казани образа. Когда в 1930 году был закрыт только что отреставрированный П. Д. Барановским на средства прихожан собор на Красной площади (в 1936-м его разрушат), эту Казанскую перенесли в ставший кафедральным собором града Москвы храм Богоявления в Дорогомилове, у Киевского вокзала (после осквернения храма Христа Спасителя еретиками-обновленцами). Но и он к концу 1930-х был закрыт и снесен, после чего следы этой Казанской затерялись в музейных запасниках.