Отвечаю Суркову

А, да. Что сказать-то хотел.

В меня тут едва не насильно посредством «давления среды» запихали в качестве новогоднего кина Don’t look up. Ну, типа, нет худа без добра, хоть по английскому практикум. Даже досмотрел. Рецензии как рецензии делать не буду, но несколько мыслей по ходу возникли.

Понятна основная метафора — метеорит, который того гляди уничтожит планету, это очень толстый намёк на «глобальные изменения климата». Но дальше критические стрелы сценаристов сворачивают в накатанную колею — ну, типа, жадные корпораты, тупые политиканы, Трамп, республиканцы, дальше носа не видят и т.д. И тем самым вопрос уходит в сторону от того направления, в котором его только бы и стоило развивать.

Тема контроля импакта — это, в первую очередь, вопрос про мораторий на межстрановую экономическую конкуренцию в её нынешнем виде, то есть остановка или приостановка бесконечного забега — кто произведёт и продаст больше, быстрее, с меньшей себестоимостью и большей прибылью. А в хэдлайнерах темы прописались стройными рядами самые богатые люди планеты — и что же удивляться, если тема продвигается с таким скрипом? Ведь такая остановка, если она вдруг окажется возможна — это, по сути, фиксация статус-кво на неопределённо долгий срок. При этом не о странах речь — например, бОльшая часть электората Трампа в США, понятное дело, тоже окажется в проигравших, на чём он, собственно, и серфил. Жёстко говоря, тему климата невозможно честно обсуждать в отрыве от темы неравенства, но обсуждается что угодно, только не это.

«Грядущие гунны», большевики XXI века, скорее всего выйдут с примерно следующей программой. Задача номер один — безусловный базовый доход для всех жителей планеты как фундаментальная норма, на уровне «прав человека». Задача номер два — форсированное автоматизацией сокращение рынка труда в несколько раз, при этом его оплата на «низовом» уровне должна быть примерно сопоставима с ББД, если не меньше: «работа» как таковая должна стать уделом немногочисленного меньшинства. Задача номер три — сменяемость элит и разрушение барьеров между «верхами» и «низами», а также деконцентрация капитала — в том числе и за счёт развития сетевых форм самоорганизации экономической и социальной жизни, от криптовалют до прямой электронной демократии. Задача номер четыре — демилитаризация ведущих экономик мира, снижение «налога на оборону». Задача номер пять — внешний общественный контроль над всеми средствами массовой коммуникации, в принципе исключающий какую-либо их собственную политическую субъектность. Думаю, будет и резче; вопрос только, что буйных мало.

Но юмор в том, что до тех пор, пока хотя бы одна из этих задач не решена, все разговоры о контроле изменений климата будут восприниматься как лапша и манипуляция в пользу сильных мира сего. И ничего у них по этому вопросу не получится, даже если в глубокой глубине они руководствовались исключительно чистыми намерениями спасти биосферу и человечество. У них просто нет на это мандата.

Ещё когда я учился в аспирантуре и писал диссер, прочёл книжку Маркузе «Одномерный человек» и не очень тогда понял, о чём она вообще. А вот в ходе работы на прошедшей думской кампании очень ясно увидел, что такое «Одномерный Человек» уже в наше время.

Итак, антропотип «активист». Что он знает про жизнь? Что один человек может, в сущности, не так уж много. И что если ты хочешь добиться хоть какого-то результата, ты должен сфокусироваться на чём-то одном, и долбить строго в эту точку. Например, если ты зоозащитник и спасаешь бродячих собак, тебя, по большому счёту, мало волнует всякая там коррупция, война с Украиной или глобальное потепление. Ты спасаешь собак.

У тебя есть социальный капитал — некоторое количество людей, которые идут за тобой или как минимум знают и уважают тебя за то, что ты делаешь. Разумеется, в активной фазе выборной кампании ты — лакомый кусок для политиков. Они приходят к тебе и просят поддержки. Ты честный человек, и просто взять у них денег — даже на твои любимые собачьи питомники — тебе недостаточно. Как ты решаешь, кого поддержать? Критериев два: во-первых, человек должен включить значимые для тебя пункты про животных в свою программу (пусть даже не выполнит сразу, можно будет потом напоминать), а во-вторых, он должен иметь реальные шансы на победу.

Кто сказал «Проценко»? А, ну да.

Но я о другом. У нас этот сценарий пока только в зародыше, потому что мы всё-таки патриархальное болото, и одномерных активистов пока ещё кот наплакал. А вот в Штатах, где к активизму приучают детей буквально со школьного возраста, эта прослойка является довольно значительной и массовой. Есть борцы за права меньшинств, за права женщин, за права цветных, за экологию, за право носить оружие, за реконкисту кастровской Кубы и т.п. Все или почти все они — эталонно «одномерные люди», в двухпартийном соревновании выбивающие сторону по одному-единственному критерию: как та или иная из двух больших партий относится к значимому именно для них пункту повестки. Все остальные пункты… они развивают в себе специфическое умение про это вообще не думать.

И дальше примерно такая механика. Вот есть, например, ЛГБТ-активисты, борющиеся за однополые браки. А есть активисты, борющиеся за легализацию марихуаны. Большинство вторых не то чтобы как-то негативно относятся к главной теме первых — они приучили себя не относиться к ней никак; рассматривать это примерно в логике «зато у нашей партии будет примерно +7% поддержки». И так в итоге 7% как бы автоматически превращаются в 50%; это как минимум, а то и больше, учитывая, что одной партии часто бывают нужны голоса другой, которая, допустим, контролирует Сенат или Палату Представителей.

Механика ломается только тогда, когда есть другие 7% с противоположной стороны, и с прямо противоположной позицией по ключевому пункту повестки. Тогда уже и они — значимое меньшинство для своей партии, которое та не хотела бы потерять, и на такие компромиссы в случае чего не идёт. Поэтому для любого из активных меньшинств делом принципа становится не просто борьба за свою повестку, но и маргинализация и вывод за пределы консенсусного поля своих прямых оппонентов. Кто сказал cancel culture? А, ну да.

Собственно, именно из «одномерных людей» в итоге и складывается феномен «диктатуры меньшинств». Всё, что нужно для того, чтобы навязать такому обществу примерно любую идею, это иметь свои твёрдые 7% актива, и добиться превращения твоих прямых оппонентов в тех, о ком не говорят, на ком лежит табу.

Что называется, «хозяйке на заметку».

Продолжаю вчерашний разговор

Поскольку сегодня 130 лет Толкиену, грех не написать о… спецсерии к двадцатилетию фильмов про Гарри Поттера. Это ведь скрытый поколенческий рубикон — между теми, чьё взросление шло на книжках Толкиена, и теми, кто вырос уже на поттериане. И это два магических мира, сеттинга, оба очень британских, но очень по-разному устроенных внутри.

Мир «Властелина колец» — это литературное эхо Первой Мировой, той чудовищной войны всех со всеми, которая похоронила одну историческую эпоху и провозгласила другую. Мир поттерианы — это литературное эхо конца ХХ века, медленной и унылой деградации «общества потребления». Роулинг не сдержалась и начала прямо косплеить Толкиена в последней части поттерианы, где механика сюжета свелась к тому же, к чему и ВК — чтобы убить Тёмного Властелина, надо уничтожить ключевые артефакты, на которые он опирается в мире. И в итоге буквальным аналогом Кольца Всевластья стали не крестражи, а Бузинная палочка, уничтожая которую — уже после финальной битвы с Волдемортом — Гарри тем самым реализует программу невозвращения зла в мир. С примерно тем же посылом: если есть инструмент абсолютного могущества — значит, никуда не исчезла и угроза возрождения абсолютного зла. И единственный способ предотвратить это — сделать так, чтобы слабыми навсегда остались все. Такое ницшеанство от противного.

Не так давно я прочёл в «Афише» забавный текст авторства очередной комиссарши от cancel culture некой Биргер — про то, что зря, мол, у нас тут жалеют Роулинг за «травлю», устроенную ей за трансфобию. А у неё между тем всё хорошо, она богата, успешна и реализована в жизни, и если и страдает от «травли», то куда меньше, чем те несчастные «транслюди» от жизни в чужом теле. Политрук нам сообщает, что это вообще вот у русских есть такой недостаток — жалеть только сильных и успешных. И наоборот, у «новой этики» главный принцип — объектом защиты выбирать всегда слабых, и этим она хороша, в отличие от нашей токсичной скрепной посконины.

И в этот момент я понял — а что, права ведь культуртрегерша. Роулинг получила по заслугам. То, что артисты, выросшие в мировых звёзд, играя персонажей её книг, её же первую и слили в унитаз, как только она посмела отклониться от «генеральной линии партии» — так это ей по трудам её. Она их сама ровно такими и воспитала; все её книги — об этом. О том, что сильный не заслуживает жалости, даже когда терпит поражение. А слабый заслуживает жалости всегда, даже когда совершает преступление; и, более того, по большому счёту всегда прав. Но, парадоксальным образом, ведь ровно эту же телегу загонял и Гэндальф Фродо, когда объяснял, что именно жалость остановила Бильбо от убийства Горлума. Так что тут традиция налицо. Так что тут оба великих автора постарались.

Жрите что дают — единственный месседж, который я уловил из просмотра «20 лет спустя». Мы маленькие дети, нам хочется гулять. Книги Роулинг вроде бы о взрослении, а персонажи рассказывают о том, как им кайфово оставаться теми же самыми детьми из фильма, даже когда всем хорошо за 30. Mission failed. Раз мир устроен так, что выгоднее быть слабыми, чем сильными; выгоднее быть детьми, чем взрослыми; выгоднее быть трансмультигендерфлюидами, чем мужчинами и женщинами — все такими и будут. Бачилы очи, що куповалы.

Похоже, в прекрасном новом мире право не быть слабым есть нечто, уже требующее специальной апологии.

В прошлые годы, заныривая 31-го летсом в новогодний оливье на многодней, люди знали, что «после праздников» их ждёт возвращение в нормальный социальный мир. Ковидная действительность сделала своё чёрное дело — сейчас многие подсознательно сомневаются в том, что такое возвращение вообще произойдёт. Одно из интересных свойств ковидного мира — «праздник каждый день», в том смысле, что нечто похожее на новогоднюю «изоляцию» теперь у многих сопровождает обычное, рутинное, повседневное бытие.

Ноябрьско-декабрьская эпидемия самоубийств и депрессий — эхо разрыва значительной части социальных связей, «кругов», в которых вращались люди. Записная книжка похудела; количество мест, в которых — по работе ли, или в рамках социального досуга — можно было общаться, кратно уменьшилось. Мир съёжился; теперь не попутешествуешь так же запросто, как раньше. И, главное, стало абсолютно непонятно, как именно можно будет вновь «расширить круги».

На ноябрьском форуме политтехнологов, куда я не поехал, по свидетельствам очевидцев, пили как не в себя. Стандартный крестьянский «праздник урожая» накануне долгой зимы — большинство ведь понимало, что в ближайшие годы работы по специальности будет исчезающе мало, и многим придётся, по крайней мере временно, «переквалифицироваться в управдомы».

Во многих постах из ленты сквозит тревога. Люди не понимают, есть ли им вообще место в жизни «после праздников». Некоторое количество известных персон номинировали в «иноагенты», но в каком-то смысле каждый сейчас немного иноагент — кроме тех, у кого есть гарантированная «точка привязки» к системе централизованного распределения социальных ролей. Понятно, что наилучший сценарий для таких времён — «сидеть тихо», но это если хоть как-то есть на чём вообще сидеть. Кто-то пытается пугать войной — но, кажется, иные согласны уже даже и на войну, лишь бы хоть что-то сдвинулось в намертво остановившемся времени, где некуда пойти.

Для меня такая система координат — идеальная среда проектирования. В принципе, при должной фантазии можно мутить любой движ — на него гарантированно наберутся охотники. Общество, как сжатая пружина, накапливает энергию — «лишние люди», потерявшиеся и выпавшие из съёжившейся как шагреневая кожа социальной реальности, наверняка рванут туда, где обозначится хоть какой-то намёк на новые возможности. Собственно, именно возможности — главный дефицит и самое лакомое предложение. Любой, кто начнёт свой спич с «новой надежды» — захватит инициативу. Вопрос лишь в том, чтобы такое обещание не оказалось пустым.

Что бросается в глаза по Казахстану. Протесты идут четвёртый день, но до сих пор в публичной сфере не всплыл никто, способный или хотя бы пытающийся говорить с властью от имени протестующих. Чистый «низовой пожар», а для Ак-Орды — «бой с тенью».

Собственно, это к моделям политсистемы, к её дизайну. Там, где есть легальная парламентская оппозиция, она всегда и возглавляет протесты, буде таковые случаются. Там, где её нет, поневоле — даже той же пропаганде и спецслужбам — приходится рассказывать про тайных врагов, закулисные силы, внешних агентов и т.д. Альтернативная версия — что происходящее есть результат накопившихся внутренних социальных проблем и противоречий, что это естественный процесс — слишком невыгодна для власти, тк её базовая конструкция — «в Багдаде всё спокойно».

Дальше это вопрос подхода. Как удобнее — иметь дело с «субъектной», институционализованной оппозицией, которая хоть как-то в состоянии управлять протестным движем, или выводить ситуацию в режим «бой с тенью», когда неизбежно приходится валить всё на внешние тёмные силы? Приведу забытую уже цитату Суркова из 2005 года: «Если провалится попытка построить в России демократическое общество — значит, останется воссоздавать полицейское государство».

Важно понимать вот что. Спецслужбы вполне эффективны в точечной нейтрализации политически активного меньшинства. Но они беспомощны в работе с явлениями социальной природы — тем самым внутренним напряжением, которое может выплеснуться почти «на ровном месте» — поначалу и без вождей, и без лозунгов, и без особой организации.

Глупо повторять азбучные истины из учебника социальной физики, но общество, где есть социальное неравенство, которое лишь углубляется по мере роста экономики, да ещё и с положительной демографией — это идеальный субстрат для революционного взрыва. Можно сколько угодно валить всё на бейрутского сварщика, но проблема-то не в нём, а в трёх тысячах тонн селитры в центре города.

У нас, кстати, не так. Экономика не растёт, население стареет, и взрываться в общем-то особо нечему. Парадокс: вот если бы мы и вправду решили лет 10-15 назад задачу устойчивого экономического роста и устойчивой же положительной демографии — тоже были бы сейчас в зоне риска. Может, поэтому и стагнируем, что по большому счёту всех всё устраивает?

Вот тут многие, включая и Незыгаря, подняли плач, что, мол, не осталось у нас в отечестве годных экспертов по Казахстану. А вы хоть представляете, какая это адская миссия — быть действительно практикующим, а не кабинетным экспертом по Казахстану? Вы хоть раз пробовали пить с очередным Кабанбай Батыром у него в гостях, заедая бешбармаком, и выжить после этого? Я — пробовал; и даже отчасти выжил. Но был моложе. Сейчас годы уже не те, и главное, печень уже не та. А если не делать этого — так и вообще ничего не поймёшь. Специальная работа, специальные люди нужны.

«Люди вышли…» «мирный протест…» «несменяемость…» «власть достала…»

Окей, встанем на эту точку зрения. Согласимся — а я, собственно, и согласен — что у массовых протестов чаще всего есть глубинные причины, не сводящиеся к разборкам элит, козням враждебных спецслужб и заговорам международных террористов.

Но вот давайте под этим углом проанализируем по свежим следам казахстанские события. Предположим, в первые два дня имел место мирный протест доведённых до отчаяния граждан (специально копирую риторические формулы из пропаганды). Но потом, видя, что ситуация выходит из-под контроля властей, к делу очень быстро подключился и криминал, и разные недовольные внутриэлитные группы, и, возможно, часть силовиков, с этими группами аффилированных. В результате ситуация стала стремительно сваливаться в кровавый ужас, поджоги, мародёрство и прочие подобные радости. Допустим даже, что даже и это — следствие многолетнего пребывания у власти авторитарного, кланового, закрытого и коррумпированного режима, который готов типа на всё.

Но у меня, тем не менее, вертится на языке простой вопрос. В тот эпохальный исторический момент, когда демократически настроенные мирные граждане свободно и радостно свергают опостылевшую тиранию в какой-нибудь столице — КТО отвечает за то, чтобы в течение всего этого времени в помянутой столице хотя бы просто продолжали работать водопровод, канализация и электрическое освещение? Должны ли эти люди, будучи тоже демократически настроенными патриотами, бросать свои рабочие места на очистных сооружениях и трансформаторных подстанциях — и присоединяться к протестующим на площади, как им велит в этот момент их гражданский долг и чувство справедливости?

Допустим, нет. Они, наоборот, как и врачи в больницах, как и сотрудники дорожных служб, чистящие снег на дорогах, и т.д., должны сделать всё для того, чтобы мирная жизнь в процессе смены власти нисколько не пострадала, и потому их долг, наоборот, состоит в том, чтобы оставаться в такие моменты на своих рабочих местах.

Тогда кто же идёт на площадь свергать тирана? Очевидно, исключительно те, от чьей работы не зависит никоим образом обеспечение нормального функционирования инфраструктуры мегаполиса. Всякие там люди свободных профессий и безработные — собственно, они, по идее, и должны репрезентовать на этой самой площади волю всего остального угнетённого народа, как его безусловно лучшая часть.

А ещё в развитом, современном, цивилизованном государстве эта самая власть должна уметь одновременно вести под камеры диалог с лидерами протестующих за каким-нибудь круглым столом и следить за тем, чтобы в магазинах не кончалась еда, в банкоматах — деньги, а вылезшие под шумок криминальные элементы не принимались грабить прохожих на улицах. И только при соблюдении всех этих условий мирный и демократический протест может бескровно и счастливо привести к смене опостылевшего и коррумпированного режима. Во всех остальных случаях такая попытка, сколь бы благонамеренными и возвышенными ни были её первоначальные инициаторы, с близкой к 100% вероятностью приведёт к обрушению ситуации в мрак, хаос и войну всех против всех — см.Дамаск-2011.

Короче, пресловутая «цветная революция» — это роскошь, доступная исключительно обществу, находящемуся на весьма высоком уровне цивилизационного и институционального развития. Где противостоящие друг другу силы могут быть не согласны друг с другом по куче пунктов, но есть базовый консенсус, что канализация должна работать, а людей на улицах не должны убивать; и любой, кто его нарушает, свой или чужой — за чертой.

Собственно, как и у тех, кому доступна роскошь смены власти путём выборов.

Мораль сами придумайте, пожалуй.

Одно из последствий казахстанского шухера — сильно обогатившийся новыми словами общеупотребительный русский язык. В него теперь вошли на правах самостоятельных терминов жуз, шал, мамбет, елбасы, олмен и без числа всяких прочих агашек. В Казахстане многие годы подтрунивали над так называемым «шала-казахским языком» — это такой адский русско-казахский суржик в стиле «ол жiгiт, красавчик». Сейчас впору говорить о «шала-русском» — ну, например, любой без году неделя блогосферный «казахский политолог» уже поймёт и даже объяснит, что такое, к примеру, Ротенберг-ру Старшего питерского жуза, или Путин-Байден шал-кездесу. Впору по-новой перечитывать Хольма ван Зайчика, про цветущую империю Ордусь.

Да просто какой-нибудь её однокурсник из МГИМО у них на соцсетях теперь сидит и не может до сих пор забыть, как его за пивом гоняли… а школа-то общая: «в ж… раздельно, нах… вместе, а «черномазая обезьяна» с большой буквы, потому что принц»

Интересно, это говорит больше о моем уровне или об уровне российских дипломатов?

https://yangx.top/micromedia666/24826

Очень тезисно.

1. Роль русского языка в мире падает и, несомненно, в ближайшей перспективе будет падать. Он останется региональным языком, но его чем дальше, тем больше будет не хватать для самых разных задач и сфер применения даже в России, и как минимум у «верхней квинтили» общества обязательным вторым с раннего детства будет английский.

2. У стран-соседей, которые находятся в стадии более быстрой дерусификации, с их национальными языками будет происходить то же, но ещё быстрее — не только у «верхней квинтили», а у почти любого человека, рассчитывающего хоть на какую-то карьеру или самореализацию, английский будет становиться даже не вторым, а основным языком получения знаний; все остальные будут «мамбетами». Условно говоря, русский будет умирать долго и тяжело, а даже тот же украинский, хоть пять раз государственный у себя в государстве, превратится в язык низших слоёв общества и фольклорный рудимент намного быстрее; то же касается и остальных — кроме, наверное, азербайджанского, который будет всё ближе и ближе к турецкому, пока не станет одним из его диалектов окончательно. Молдавский и так считай румынский, но у румынского та же судьба.

3. Можно ли в целом развернуть ситуацию с русским? В принципе можно, но вопрос — действительно ли мы этого хотим? Потому что придётся идти на неприятные решения.

4. Русский — действительно, довольно сложный в изучении/освоении язык для не-носителя. Наверное, один из самых сложных среди европейских — не считая, понятно, венгерского, финского/эстонского или какого-нибудь баскского. Он очень неудобен как lingua franca. По большому счёту, он так и остался языком тех, кто его в современном виде создавал — языком дворянско-разночинной интеллигенции XIX века, лишь немного «подрихтованным» советско-еврейской интеллигенцией ХХ-го. Три рода, шесть падежей (только официальных, а в реальной разговорной практике — до 15-ти), адская фонетика, флексии, безумный синтаксис — всё это рассчитано именно на носителя, с детства оттачивавшего этот сложный инструмент.

5. Любая сколь-нибудь серьёзная попытка превратить его в lingua franca для значительного числа не-носителей приведёт к тому, что резко ускорятся те процессы, которые и так происходили с ним даже в СССР, где половина населения учила его как второй: возникнет пиджин-русский, типа того, который мы слышим на рынках, где много кавказцев и азиатов, но только используемый примерно везде. Языковой нормой (а не «неграмотностью», как сейчас) станет игнорирование родов, падежей, приставок, суффиксов, причастных и деепричастных оборотов. Этот пиджин будет всё чаще обходиться без кириллицы, в борьбе за распространение его рано или поздно придётся латинизировать. Литературный кириллический русский будет тем временем несколько поколений загнивать замкнутым в узкой среде носителей.

6. Самое главное — как много останется процессов и сфер деятельности, для которых русский язык будет необходимой и достаточной операционной средой? Возможна ли, например, будет международная компания, языком управления в которой останется русский? Будет ли существовать на русском современная наука, будет ли русскоязычное страноведение, будут ли достаточно оперативно переводиться или хотя бы реферироваться книги и т.д.?

7. Язык — более важная и значимая вдолгую «надсистема», чем государство. Все failed states — failed во многом потому, что их основные языки попросту непригодны для задач госстроительства. В этом смысле правильная постановка вопроса — не «что делать с государством», а «что делать с языком».

Русский язык и госстроительство. Проблемное поле.

В предыдущем посте, про проблемы актуального русского языка, у многих возникли вопросы по поводу последнего, седьмого тезиса — что язык это более значимая надсистема, чем государство. И что успехи госстроительства зависят от качества языка, на котором оно ведётся. «Исправление имён», 正名, говорил Конфуций. Ниже будет несколько коротких иллюстраций к тезису, на материале главного документа нашей современной государственности — Конституции РФ.

1. Преамбула. «Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединённые общей судьбой…»

Во-первых, сразу двойка по школьному русскому — конечно, «соединённый», а не «соединённые».

Во-вторых, «многонациональный народ Российской Федерации» — это, конечно, уже смысловая катастрофа. Формула предполагает, что «наций» много, а «народ» один, но в практике языка всё ровно наоборот — это «народов» много, а «нация» — гражданская нация — одна. Но у нас когда говорят «многонациональный», имеют в виду не нации, а «национальности» — такая отрыжка советского новояза, обозначавшая кое-как оформленную декоративными институтами национальную автономию внутри единого СССР. Впрочем, «многонациональностный» было бы ещё ужаснее, хоть и точнее.

В-третьих, вот эта калька из преамбулы американской конституции — We the People of the United States — хромает потому, что перевод people как «народ» — очень грубый и не вполне корректный. There are 5 people in the room — это что, «пять человек народу в комнате»? А, в свою очередь, само слово «народ», исторически обозначавшее темп прироста зависимого/крепостного населения на территории за отчётный период, как «приплод» у скота, является зашифрованным оскорблением. В отличие от people, которое восходит к латинскому populus (изначально обозначавшему «совокупность проживающих в городе отцов семейств») и корректнее всего, наверное, переводилось бы как «люди» или «людство».

В-четвёртых, само слово «федерация» не несёт никакого смысла — это латинское заимствование, до сих пор корректно не переваренное русским языком: чего стоит одно моё любимое «Совет Федерации Федерального Собрания Российской Федерации». Латинское foedus, от которого произошла «федерация», это вот что такое: «foedus, в обширном смысле назывался всякий договор, в более узком значении — государственный договор, заключенный посредством религиозных торжественных обрядов». Короче, правильно по-русски было бы «Российский договорняк».

Итак, правильная фраза: «Мы, многонациональностное людство Российского Договорняка, соединённое…» и далее по тексту.

Поехали дальше. «…соединенные общей судьбой на своей земле, утверждая права и свободы человека, гражданский мир и согласие, сохраняя исторически сложившееся государственное единство, исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, чтя память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в добро и справедливость, возрождая суверенную государственность России и утверждая незыблемость ее демократической основы, стремясь обеспечить благополучие и процветание России, исходя из ответственности за свою Родину перед нынешним и будущими поколениями, сознавая себя частью мирового сообщества, принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ».

Итак, земля — своя, судьба — общая. Это очень понятно по истории ранней советской власти — когда выяснилось, что земля — твоя, а вот собранный тобой на ней урожай — общий.

«права и свободы человека». Термин, понятно, из Хельсинских соглашений, и с тех пор является одним из инструментов взламывания чужих суверенитетов со стороны самозваных мироправителей. Самыми разными способами, вплоть до известной чеканной формулы Хиллари «gay rights are a human rights, and human rights are a gay rights». Получается, мы под всей этой ботвой тоже подписались, да не где-нибудь — в преамбуле Основного Закона.

«сохраняя исторически сложившееся государственное единство». Жизнь показывает, что всякая попытка сохранить «исторически сложившееся» единство приводит нас к ожесточённым спорам об истории — что именно и как именно исторически сложилось. Вот Крым, например, исторически сложился или нет? Корректного правового определения, что такое «исторически сложившийся», не существует.

«исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов» — заметьте, даже тут, в том же самом предложении, уже заработала обычная языковая норма — что народов много, а нация одна, то есть ровно в обратку использованному в начале термину «многонациональный народ».

«веру в добро и справедливость» — тут полезно было бы, раз речь идёт о _вере_, уточнить конфессиональный статус — ибо в разных верах и «добро», и «справедливость» сильно разные.

«возрождая суверенную государственность России…» — видно, что речь идёт не о стабильном состоянии государственности, а о перманентно идущем процессе «возрождения», очевидно из какого-то небытия. Понятно, что это эхо процесса «отделения России от СССР», на момент 1993 года ещё не вполне завершившегося. Но вот с тех пор мы и не то чтобы живём в суверенном государстве, сколько «возрождаем суверенную государственность». Почувствуйте разницу.

«утверждая незыблемость её демократической основы». Итак, у нас не государство, а государственность, что не одно и то же. И той как бы нет — она находится в перманентном процессе «возрождения». Но у неё зато точно есть «демократическая основа», которой мы, в данном случае, «утверждаем незыблемость».

Наконец, «исходя из ответственности за Родину перед… поколениями» и в то же время «сознавая себя частью мирового сообщества». То есть ответственность у нас перед поколениями, а себя мы при этом осознаём «частью» некого «мирового сообщества». Может у «части» быть ответственность, выходящая за пределы интересов целого или прямо им противоречащая? Точно ли у «сообщества» (тоже, понятное дело, термин абсолютно непрояснённый) есть готовность разделять с нами нашу ответственность за Родину перед этими самыми поколениями? По жизни — скорее нет.

Итого — уже преамбула есть текст, глубоко противоречивый сам в себе и замусоренный и с лингвистической, и с концептуальной, и с правовой точки зрения.

Один мой старший товарищ, большой любитель женской красоты, на рубеже веков наставлял меня, в то время юного и неопытного. «Украинская женщина продаётся не так, как русская женщина. Русская женщина — это почти всегда Сонечка Мармеладова, с вечными надрывными терзаниями, что вот она вынуждена брать у тебя эти грязные деньги, что в юности она любила талантливого скрипача Сашу, но он был бедный и рано спился, и у них ничего не вышло, а теперь вот она живёт с тобой, мерзким циничным бесчувственным скотом, и терпит тебя только из-за этих самых денег, и в этом её боль и трагедия. Украинская женщина ничем этим не заморачивается — она любит тебя целиком и полностью, без всех этих толстоевских заморочек, и именно как мерзкого циничного скота, потому что сама такая же. Но любит только до тех пор, пока у тебя не закончатся деньги или пока ей вдруг не встретится кто-то с кошельком толще, чем у тебя».

Такая же разница, говорил он, между российскими и украинскими пропагандистами…

К серии текстов о языке. «Нация» и «национальность» коррелируют друг с другом примерно так же, как «государство» и «государственность» («дух» и «духовность», «народ» и «народность», «честь» и «честность», «воля» и «вольность» и т.д.) В большинстве случаев логика одна и та же: второе — это нечто, имеющее некоторые признаки первого, но им не являющееся в полной мере. Объект, частично соответствующий изначальному первообразу.

Это очень хорошо иллюстрирует, в частности, слово «законность», используемое у нас часто не только в прямом значении, но и в том, в котором должен был бы использоваться «закон». Законность в русском понимании — это когда люди порешали свои вопросы, но букву закона соблюли, придраться трудно. И это совсем не то же самое, что «диктатура закона», в каком-то смысле ровно противоположное.

#ИсправлениеИмён