Задачи канала: поделиться знаниями и мнениями по поводу ведущих представителей румынской философской мысли XX века. Прежде всего - Лучиана Благи. Но не только. Какие-то из этих заметок ранее писались в стол. Попробуем обнародовать и структурировать.
Почему румынская почвеническая, консервативная философия может быть интересна русским:
1. Экзотика. Потому что неизведанное всегда интересно. Мы практически ничего не знаем о 20-миллионной православной стране. Одни предрассудки. Как можно всерьёз говорить о существовании православной цивилизации, если мы в России не знаем важнейших мыслителей крупнейшей после России православной страны?
2. Только Румыния и Россия из православных стран поствизантийского мира смогли в Новое Время создать высокодифференцированную культуру мирового уровня, дать писателей и философов мирового значения.
3. Причина такого положения дел может быть объяснена концепцией «цветущей сложности» Константина Леонтьева. Леонтьев полагал, что в основе высокой культуры всегда лежит неравенство. Сословная аристократически иерархическая структура общества создаёт предпосылки для создания высокой культуры. Чем выше дифференциал между элитами и народом, тем более высокой культуры можно достичь. Поэтому Леонтьев, например, в отличие от славянофилов одобрял деятельность Петра 1.
Специфика России и румынских княжеств Валахии и Молдовы в том, что только они из православных стран полностью сохранили вплоть до нового времени сложную сословную структуру с собственным дворянством, тем самым сохранив неизменной традиции высокой культуры. В Сербии, Боснии и Болгарии — это дворянство практически исчезло из-за турецкого завоевания. Правившие в 19 веке Сербией династии Карагеоргиевичей и Обреновичей — потомки крестьян. В Болгарии ещё раньше Сербии, оказавшейся под турецким господством, на момент объявления независимости никаких следов дворянства вообще не осталось, поллитику страны сразу стали вершить либеральные адвокаты.
Дунайские княжества были вассалами Порты. Это значит, что на их территории сохранялись все прежние социальные структуры, разрушенные на Балканах османским завоеванием. Они сохраняли своих господарей и дворянство (бояр). К тому же в боярство княжеств влилась и поствизантийская греческая аристократия, чему способствовали попытки султанов опереться в княжествах на фанариотов.
Так частью румынского боярства стали роды Кантакузинов и Палеологов, претендовавшие на преемство императорским родам Византии.
Несмотря на то, что почти друг друга не знаем и несмотря на то, что говорим на языках разных языковых групп у России и Румынии поразительно много общего:
1. И Россия и румынские княжества единственные среди православных стран оставались независимыми после турецкого завоевания. Русские полностью, румыны — частично.
2. Сохранили дифференцированную социальную структуру и своё дворянство.
3. Сохранили идейную и институциональную преемственность Византии. Русские - в идее Третьего Рима. Румыны - в культуре, образовании, укладе жизни элит, особой роли господарей в жизни православного миллета Османской Империи. См. выдающееся исследование Николай Йорги "Византия после Византии".
4. Выдержали сходное испытание модернизацией и вестернизацией примерно в одно и то же время (румынские княжества с отставанием от России в век)
5. Наконец, в целом народ и в России, и в Дунайских княжествах был крестьянским, достаточно архаичным, очень схожим по ценностным ориентациям, мировоззрению, образу мысли (куда ближе немцев).
1. Экзотика. Потому что неизведанное всегда интересно. Мы практически ничего не знаем о 20-миллионной православной стране. Одни предрассудки. Как можно всерьёз говорить о существовании православной цивилизации, если мы в России не знаем важнейших мыслителей крупнейшей после России православной страны?
2. Только Румыния и Россия из православных стран поствизантийского мира смогли в Новое Время создать высокодифференцированную культуру мирового уровня, дать писателей и философов мирового значения.
3. Причина такого положения дел может быть объяснена концепцией «цветущей сложности» Константина Леонтьева. Леонтьев полагал, что в основе высокой культуры всегда лежит неравенство. Сословная аристократически иерархическая структура общества создаёт предпосылки для создания высокой культуры. Чем выше дифференциал между элитами и народом, тем более высокой культуры можно достичь. Поэтому Леонтьев, например, в отличие от славянофилов одобрял деятельность Петра 1.
Специфика России и румынских княжеств Валахии и Молдовы в том, что только они из православных стран полностью сохранили вплоть до нового времени сложную сословную структуру с собственным дворянством, тем самым сохранив неизменной традиции высокой культуры. В Сербии, Боснии и Болгарии — это дворянство практически исчезло из-за турецкого завоевания. Правившие в 19 веке Сербией династии Карагеоргиевичей и Обреновичей — потомки крестьян. В Болгарии ещё раньше Сербии, оказавшейся под турецким господством, на момент объявления независимости никаких следов дворянства вообще не осталось, поллитику страны сразу стали вершить либеральные адвокаты.
Дунайские княжества были вассалами Порты. Это значит, что на их территории сохранялись все прежние социальные структуры, разрушенные на Балканах османским завоеванием. Они сохраняли своих господарей и дворянство (бояр). К тому же в боярство княжеств влилась и поствизантийская греческая аристократия, чему способствовали попытки султанов опереться в княжествах на фанариотов.
Так частью румынского боярства стали роды Кантакузинов и Палеологов, претендовавшие на преемство императорским родам Византии.
Несмотря на то, что почти друг друга не знаем и несмотря на то, что говорим на языках разных языковых групп у России и Румынии поразительно много общего:
1. И Россия и румынские княжества единственные среди православных стран оставались независимыми после турецкого завоевания. Русские полностью, румыны — частично.
2. Сохранили дифференцированную социальную структуру и своё дворянство.
3. Сохранили идейную и институциональную преемственность Византии. Русские - в идее Третьего Рима. Румыны - в культуре, образовании, укладе жизни элит, особой роли господарей в жизни православного миллета Османской Империи. См. выдающееся исследование Николай Йорги "Византия после Византии".
4. Выдержали сходное испытание модернизацией и вестернизацией примерно в одно и то же время (румынские княжества с отставанием от России в век)
5. Наконец, в целом народ и в России, и в Дунайских княжествах был крестьянским, достаточно архаичным, очень схожим по ценностным ориентациям, мировоззрению, образу мысли (куда ближе немцев).
В то же время, сам факт расцвета русской культуры в 19-м веке после масштабного обращения к народному началу у Пушкина, Жуковского, Глинки, славянофилов, и в целом в течение всего 19 и в начале 20-века, позволяет внести определённую поправку в леонтьевскую схему. Предпосылка высокой и одновременно самобытной культуры не просто дифференциированное общество, но диференциированное общество с серьёзным культурным и экзистенциальным разрывом между элитой и народом, которое стремится этот разрыв преодолеть. Однако преодоление проходит не по формуле вторичного упрощения — ликвидации высокой культуры вместе с её носителями, но через преломление в высокой культуре народных особенностей, традиций и т. п.
В целом это соотвествует гегелевскому различию между добродетелью и невинностью — незнание Зла. Изначальное «парадиазиакальное» недифференцированное состояние — это ещё не добродетель — добродетель — знать зло и преодолеть его. Так через столкновение с Западом, его усвоение и преодоление русская культура выходила на новый уровень.
В период между двумя мировыми войнами в Румынии произошло то же самое, что в России века 19-го-начала 20-го. Наивысшего взлёта высокодифференцированная культура, и прежде всего культура мышления достигает, когда стремится восстановиться связь с народным духом. Как и в России это происходило в форме противопоставления себя Западу, утверждения румынского народного православного начала как самобытного. Так в начала 20-века появляется ортодоксизм или гындуризм — по названию журналы «Гындиря» ( "Мысль") Никифора Крайника — течение, главной мыслью которого было как раз утверждение этой самобытности, создание связи между традицией и философией, осмысление того, что составляет уникальность православной культуры, и то может ли она ответы на вызовы Нового времени с её машинной цивилизацией, индивидуализмом, взаимным отчуждением и т. п.
Поэтому румынская философия интересна ещё и тем, что она ставит в центр внимания зачастую те же вещи, что и русская, обращается к тем же проблемам в схожих исторических условиях, в схожем обществе. Однако, конечно, делает это несколько иначе чем мы. И это интересно, так как этот опыт позволяет обогатить и русское мышление в поисках ответов на известные русские вопросы.У румынской философии в этом отношении была некоторая фора, философский и культурный взрыв в Румынии случился после большевистского переворота, нанёсшего почти смертельный удар по русской традиции мысли, центр которой переместился в эмиграцию.
Западные исследователи отмечают поразительное сходство между русской религиозной философией Серебряного века и румынским межвоенным периодом. При этом, судя по всему, эти сходства связаны не с прямым влиянием, а общими предпосылками развития интеллектуальных традиций.
В целом это соотвествует гегелевскому различию между добродетелью и невинностью — незнание Зла. Изначальное «парадиазиакальное» недифференцированное состояние — это ещё не добродетель — добродетель — знать зло и преодолеть его. Так через столкновение с Западом, его усвоение и преодоление русская культура выходила на новый уровень.
В период между двумя мировыми войнами в Румынии произошло то же самое, что в России века 19-го-начала 20-го. Наивысшего взлёта высокодифференцированная культура, и прежде всего культура мышления достигает, когда стремится восстановиться связь с народным духом. Как и в России это происходило в форме противопоставления себя Западу, утверждения румынского народного православного начала как самобытного. Так в начала 20-века появляется ортодоксизм или гындуризм — по названию журналы «Гындиря» ( "Мысль") Никифора Крайника — течение, главной мыслью которого было как раз утверждение этой самобытности, создание связи между традицией и философией, осмысление того, что составляет уникальность православной культуры, и то может ли она ответы на вызовы Нового времени с её машинной цивилизацией, индивидуализмом, взаимным отчуждением и т. п.
Поэтому румынская философия интересна ещё и тем, что она ставит в центр внимания зачастую те же вещи, что и русская, обращается к тем же проблемам в схожих исторических условиях, в схожем обществе. Однако, конечно, делает это несколько иначе чем мы. И это интересно, так как этот опыт позволяет обогатить и русское мышление в поисках ответов на известные русские вопросы.У румынской философии в этом отношении была некоторая фора, философский и культурный взрыв в Румынии случился после большевистского переворота, нанёсшего почти смертельный удар по русской традиции мысли, центр которой переместился в эмиграцию.
Западные исследователи отмечают поразительное сходство между русской религиозной философией Серебряного века и румынским межвоенным периодом. При этом, судя по всему, эти сходства связаны не с прямым влиянием, а общими предпосылками развития интеллектуальных традиций.
Наконец - крестьянский полюс философии. Почти все выдающиеся румынские философы - потомки крестьян в первом как Нае Ионеску, Никифор Крайник, Василие Бэнчилэ или втором поколении как Мирча Элиаде, либо дети сельских священников как Лучиан Блага или Эмиль Чоран.
Часть из них — Элиаде ("космическое христианство"), Блага, Бэнчилэ, Крайник или ученик Хайдеггера и Мосса социолог Эрнст Берня (фундаментальный труд "Румынская крестьянская цивилизация") пытаются осмыслить румынский крестьянский логос и в целом крестьянский логос как таковой. Напоминаем, что Румыния - территория древних ещё неолитических крестьянских культур. Это наследие бесценно для русской мысли потому что и наш народ преимущественно крестьянский в своих корнях, и наш крестьянский дионисийский логос появляется в момент столкновения индоевропейцев с аграрной цивилизацие Великой Матери (Палеоевропа с центром на Блаканах — Кукутень-Триполье). Структурно, и в России и в Румынии мы опять имеем дело со схожими явлениями. И если в центре нашего внимания стоит народный дионисийский логос, царство Земли, то и в этом случае обращение к наработкам румынских философов было бы крайне уместным и плодотворным.
Часть из них — Элиаде ("космическое христианство"), Блага, Бэнчилэ, Крайник или ученик Хайдеггера и Мосса социолог Эрнст Берня (фундаментальный труд "Румынская крестьянская цивилизация") пытаются осмыслить румынский крестьянский логос и в целом крестьянский логос как таковой. Напоминаем, что Румыния - территория древних ещё неолитических крестьянских культур. Это наследие бесценно для русской мысли потому что и наш народ преимущественно крестьянский в своих корнях, и наш крестьянский дионисийский логос появляется в момент столкновения индоевропейцев с аграрной цивилизацие Великой Матери (Палеоевропа с центром на Блаканах — Кукутень-Триполье). Структурно, и в России и в Румынии мы опять имеем дело со схожими явлениями. И если в центре нашего внимания стоит народный дионисийский логос, царство Земли, то и в этом случае обращение к наработкам румынских философов было бы крайне уместным и плодотворным.
Мирча Элиаде как-то писал, что Лучиан Блага стал первым философом после Гегеля, кто имел смелость создать систему, касающуюся всех аспектов систематической философии. Принимая во внимание, что автором похвалы был друг философа, стоит признать: Лучиан Блага — фигура в истории румынской философии — поистине выдающаяся. Он смог создать уникальную и предельно своеобразную философскую систему, имеющую некоторое родство с немецким идеализмом и германской философией в целом, однако предельно непохожую на остальные философские концепции XX века.
Лучиан Блага — ключевая фигура румынской философии, в творчестве которого ярко проявляются следующие её характерные свойства (те, что мы можем явно вычленить и у других авторов, таких как уже упомянутый Элиаде, Эмиль Чоран, Нае Ионеску):
1. Принципиальная обеспокоенность несовершенством, ущербностью мира и человека (проблема грехопадения).
2. Неудовлетворённость позитивистскими представлениями о познании, лежащими в основе модернисткого научно-философского дискурса. Поиск иных логик познания.
3. Осмысление феномена крестьянства и народного, крестьянского логоса, его структур, мировоззрения.
4. Поиск констант и отличительных особенностей православной цивилизации (при всей гетеродоксальности собственных религиозных и философских воззрений).
Лучиан Блага — ключевая фигура румынской философии, в творчестве которого ярко проявляются следующие её характерные свойства (те, что мы можем явно вычленить и у других авторов, таких как уже упомянутый Элиаде, Эмиль Чоран, Нае Ионеску):
1. Принципиальная обеспокоенность несовершенством, ущербностью мира и человека (проблема грехопадения).
2. Неудовлетворённость позитивистскими представлениями о познании, лежащими в основе модернисткого научно-философского дискурса. Поиск иных логик познания.
3. Осмысление феномена крестьянства и народного, крестьянского логоса, его структур, мировоззрения.
4. Поиск констант и отличительных особенностей православной цивилизации (при всей гетеродоксальности собственных религиозных и философских воззрений).
В центре системы Лучиана Благи лежит принципиальная гипотеза и философский миф «Великого Анонима». «Великий Аноним» по Благе, это «метафизический центр мира», который есть нечто иное чем мир, принципиально непознаваемый и другой по отношению к этому миру.
В «Космологической трилогии» - завершающей части своей метафизики - Блага определяет Великий Аноним как «экзистенцию, которая держит нас на периферии, отрицает нас, ставит нам пределы, но благодаря которой существует любая другая экзистенция». Однако первая встреча с ним происходит в другой области — гносеологии. В 1930-х Блага выстроил принципиальную план-схему своего метафизического здания в рамках четырёх трилогий: «Трилогия познания», «Трилогия культуры», «Трилогия ценностей» и «Космологическая трилогия». «Трилогия познания» шла первой как с логической, так и диахронической точки зрения. Входящие в неё работы: «Догматический эон», «Люциферианское познание» и «Трансцедентальная цензура» были опубликованы раньше остальных, вошедших во вторую, третью и четвёртую трилогии. В отличие от других частей, которые к моменту концептуального оформления философского корпуса Лучиана Благи ещё не были дописаны (вышли только первые книги будущих трилогий), «Трилогия познания» была уже сформирована. С её-то и надо начинать.
В «Космологической трилогии» - завершающей части своей метафизики - Блага определяет Великий Аноним как «экзистенцию, которая держит нас на периферии, отрицает нас, ставит нам пределы, но благодаря которой существует любая другая экзистенция». Однако первая встреча с ним происходит в другой области — гносеологии. В 1930-х Блага выстроил принципиальную план-схему своего метафизического здания в рамках четырёх трилогий: «Трилогия познания», «Трилогия культуры», «Трилогия ценностей» и «Космологическая трилогия». «Трилогия познания» шла первой как с логической, так и диахронической точки зрения. Входящие в неё работы: «Догматический эон», «Люциферианское познание» и «Трансцедентальная цензура» были опубликованы раньше остальных, вошедших во вторую, третью и четвёртую трилогии. В отличие от других частей, которые к моменту концептуального оформления философского корпуса Лучиана Благи ещё не были дописаны (вышли только первые книги будущих трилогий), «Трилогия познания» была уже сформирована. С её-то и надо начинать.
В центре «Трилогии познания» - парадокс, стремление человека к получению абсолютного знания и невозможность такое знание получить. Причина по Благе - в Великом Анониме. Великий Аноним — это абсолютный и самодостаточный центр бытия, порождающий всё сущее, но с ним не сливающийся.
Абсолютное, полное и действительное познание сделало бы из человека ещё один Абсолют, что и невозможно и опасно. Абсолют может быть только одним. Отсюда и возникает трансцендентальная цензура как инструмент самозащиты Великого Анонима от человека. Аппарат познания выстроен так, что человек не способен с его помощью раскрыть тайны мира и заместить Великого Анонима. В целом человеческое познание не может не быть ограниченным, так как иначе такой человек заместил бы Бога.
По Благе есть два типа сознания. "Парадиазиакальное", работает только с непосредственно данным, создаёт на своей периферии мир объектов, с которыми работает, считая их объективными и не сомневаясь в собственных когнитивных стратегиях по работе с этим миром. Так в мире существуют животные или машины - в горизонте непосредственно данного.
"Люциферическое" сознание (Блага использует предельно провокационный термин) или «сознание 2» видит что с миром, что-то не так, что за горизонтом непосредственно данного есть тайна, которую это сознание и стремится раскрыть. Это исток того, что отличает человека от животных — предчувствие, что за горизонтом этого, есть нечто другое, за имманентным - трансцендентное.
И одновременно в обнаружении мира тайны и в стремлении раскрыть её кроется опасность, опасность для Великого Анонима и мира в целом. Не случайно, Блага использует прилагательное «люциферический» для описания этого типа сознания (и познания) — это отсылка к обещанию Змея Адаму и Еве — вкусить с древа познания и стать «как боги». Внутренняя пружина этого стремления к раскрытию всех тайн мира — стремление к абсолютному знанию — люциферическая гордыня, неосознанное желание заместить собой Абсолют. Его результатом, не будь трансцендентальной цензуры, было бы замещение человеком Великого Анонима, что вывело бы бытие из равновесия и привело к «теоанархии».
Абсолютное, полное и действительное познание сделало бы из человека ещё один Абсолют, что и невозможно и опасно. Абсолют может быть только одним. Отсюда и возникает трансцендентальная цензура как инструмент самозащиты Великого Анонима от человека. Аппарат познания выстроен так, что человек не способен с его помощью раскрыть тайны мира и заместить Великого Анонима. В целом человеческое познание не может не быть ограниченным, так как иначе такой человек заместил бы Бога.
По Благе есть два типа сознания. "Парадиазиакальное", работает только с непосредственно данным, создаёт на своей периферии мир объектов, с которыми работает, считая их объективными и не сомневаясь в собственных когнитивных стратегиях по работе с этим миром. Так в мире существуют животные или машины - в горизонте непосредственно данного.
"Люциферическое" сознание (Блага использует предельно провокационный термин) или «сознание 2» видит что с миром, что-то не так, что за горизонтом непосредственно данного есть тайна, которую это сознание и стремится раскрыть. Это исток того, что отличает человека от животных — предчувствие, что за горизонтом этого, есть нечто другое, за имманентным - трансцендентное.
И одновременно в обнаружении мира тайны и в стремлении раскрыть её кроется опасность, опасность для Великого Анонима и мира в целом. Не случайно, Блага использует прилагательное «люциферический» для описания этого типа сознания (и познания) — это отсылка к обещанию Змея Адаму и Еве — вкусить с древа познания и стать «как боги». Внутренняя пружина этого стремления к раскрытию всех тайн мира — стремление к абсолютному знанию — люциферическая гордыня, неосознанное желание заместить собой Абсолют. Его результатом, не будь трансцендентальной цензуры, было бы замещение человеком Великого Анонима, что вывело бы бытие из равновесия и привело к «теоанархии».
Несовершенство мира и человека, неспособность приблизиться к Богу - в традиционной христианской философии есть следствие первородного греха и изгнания из Рая. Более того, в учении Отцов Церкви есть и представление о том, что ограниченность в форме смертности, для человека в его падшем состоянии — благо. Если бы склонный ко греху человек жил вечно и обладал бесконечным могуществом, он и грешил бы бесконечно и продуцировал бы бесконечное зло, де-факто был бы бесом.
В центре внимания Благи та же проблема. Но решает её он иначе. Через гипотезу не-щедрого и ограничивающего человека божества. Однако парадоксальный, люциферианский характер стремления к бесконечному знанию человека (в его нынешнем, извращённом и грешном состоянии) понимает и он. Более того, это сближение показывает, что несмотря на своё принципиально неортодоксальное и парагностическое представление о Боге, Блага остаётся аффектированным христианством.
В центре внимания Благи та же проблема. Но решает её он иначе. Через гипотезу не-щедрого и ограничивающего человека божества. Однако парадоксальный, люциферианский характер стремления к бесконечному знанию человека (в его нынешнем, извращённом и грешном состоянии) понимает и он. Более того, это сближение показывает, что несмотря на своё принципиально неортодоксальное и парагностическое представление о Боге, Блага остаётся аффектированным христианством.
Если отношения Бога, мира и человека в традиционных (платонических, христианских) философских концепциях могут быть схематически изображены в виде фигуры треугольника, вершиной которого является Бог, «Единое», то для Благи вершина этого треугольника срезана, человеку может открыться лишь опыт последней плоскости, верхней части трапеции, над которым зияет пустота, или точнее тьма тайны. Великий Аноним есть, но восхождение к нему вверх по треугольнику Бытия невозможно. Он есть, но иначе, чем всё, что есть в мире.
Этот треугольник со срезанной вершиной - отображение представления Благи как об как онтологии, так и гносеологии: последнее и окончательное знание, демистификация мира, позитивное разрешение всех его проблем и тайн невозможно.
Тайны не открываются позитивно, но раскрываются как ещё большие и глубокие тайны. Человек неспособен окончательно раскрыть мистерии мира, иное измерение вещей, то что стоит за миром, так как всё это отсылает в конечном счёте к абсолютно трансцендентному Великому Анониму. А он с помощью трансцендентальной цензуры ограничивает способности человека к познанию. Можно прочесть это пессимистически как указание на безысходность и обречённость человеческого мышления на провал.
Такой пессимизм будет предельно современным — созвучным тем концепциям XX века, которые указывали на тщету научного познания, концепции «смерти Бога» Ницше, атеистическому французскому экзистенционализму Камю и Сартра. Однако, важно, что Блага не просто постулирует безысходность, но и предлагает выход. Выход этот — в проживании опыта мистериального горизонта и в броске к иному представлению о познании.
По Благе, столкнувшись с перспективой отсутствия вершины треугольника познание может попытаться остаться на месте (признать принципиальную непознаваемость проблемы - "нулевое познание"), может попытаться её позитивно разрешить, "смягчить" ("плюс-познание", на самом деле фиктивное), а может сознательно пойти по пути радикализации тайны как тайны ("минус-познание"). Такое познание основывается на "экстатическом интеллекте", который в отличие от "энстатического" работает не в рамках структур формальной логики, а в режиме антиномий и постоянных противоречий, в выходе за пределы логики.
Этот треугольник со срезанной вершиной - отображение представления Благи как об как онтологии, так и гносеологии: последнее и окончательное знание, демистификация мира, позитивное разрешение всех его проблем и тайн невозможно.
Тайны не открываются позитивно, но раскрываются как ещё большие и глубокие тайны. Человек неспособен окончательно раскрыть мистерии мира, иное измерение вещей, то что стоит за миром, так как всё это отсылает в конечном счёте к абсолютно трансцендентному Великому Анониму. А он с помощью трансцендентальной цензуры ограничивает способности человека к познанию. Можно прочесть это пессимистически как указание на безысходность и обречённость человеческого мышления на провал.
Такой пессимизм будет предельно современным — созвучным тем концепциям XX века, которые указывали на тщету научного познания, концепции «смерти Бога» Ницше, атеистическому французскому экзистенционализму Камю и Сартра. Однако, важно, что Блага не просто постулирует безысходность, но и предлагает выход. Выход этот — в проживании опыта мистериального горизонта и в броске к иному представлению о познании.
По Благе, столкнувшись с перспективой отсутствия вершины треугольника познание может попытаться остаться на месте (признать принципиальную непознаваемость проблемы - "нулевое познание"), может попытаться её позитивно разрешить, "смягчить" ("плюс-познание", на самом деле фиктивное), а может сознательно пойти по пути радикализации тайны как тайны ("минус-познание"). Такое познание основывается на "экстатическом интеллекте", который в отличие от "энстатического" работает не в рамках структур формальной логики, а в режиме антиномий и постоянных противоречий, в выходе за пределы логики.
Cтихотворение Лучиана Благи " Не обрываю лепестки чудес у мира" считается примером того как румынский философ и поэт поэтически описывает «минус-познание»:
"Не обрываю лепестки чудес у мира,
Не убиваю
Я разумом тех тайн, что на пути
Моём встают
В цветах, в глазах, губах или могилах.
Свет других -
Он душит магию секретов сокровенных
В глубинах тьмы.
Но тайны мира ширятся границы
От света моего.
Как лунные дрожащие лучи
Не уменьшают, а приумножают
Великую ночную тайну.
Так я в чудесном трепете священном
Обогащаю сумрачные дали.
И всё, чего никак нельзя понять,
Становится всё больше непонятным
Для меня -
Ведь я люблю
Цветы, глаза, уста, могилы.
(Перевод Ирины Мудриченко, Октавиана Раку).
"Не обрываю лепестки чудес у мира,
Не убиваю
Я разумом тех тайн, что на пути
Моём встают
В цветах, в глазах, губах или могилах.
Свет других -
Он душит магию секретов сокровенных
В глубинах тьмы.
Но тайны мира ширятся границы
От света моего.
Как лунные дрожащие лучи
Не уменьшают, а приумножают
Великую ночную тайну.
Так я в чудесном трепете священном
Обогащаю сумрачные дали.
И всё, чего никак нельзя понять,
Становится всё больше непонятным
Для меня -
Ведь я люблю
Цветы, глаза, уста, могилы.
(Перевод Ирины Мудриченко, Октавиана Раку).
Вместо того, чтобы "убивать" тайну, Блага предлагает углубиться в неё. Поэтому у него появляются метафоры ночи и ночного света, противопоставленного солнечному. Как и почти всё в творчестве Благи, это стихотворение предельно двусмысленно. С одной стороны, приглашение «не убивать тайны», а их радикализировать, заявления о том, что «свет других» «душит магию секретов сокровенных» напоминает о герметической поговорке «obscurius per obscurium» («темное познается с помощью еще более темного»), метафора ночного света отсылает к фигуре греческого бога Диониса как «солнца полуночи»).
Тогда послание Лучиана Благи может быть расшифровано как приглашение к осмыслению перспектив познания с позиций дионисийского логоса, выстраиванию нового порядка, необходимости поворота от псевдоапполонического знания Просвещения, отказавшегося от теологии, идей, онтологической иерархии, но использовавшее профанизированный, выхолощенный логико-математический аппарат «световой», «апполонической» традиции для подчинения природы, создания мира техники опосредствующего между человеком и природой и постепенно подчинившего о себе человека.
Это резонирует как глубинно дионисийскими пластами румынской идентичности (ряд греческих авторов идентифицировали Диониса как фракийское божество, гето-даки - предки румын были одной из ветвей фракийских племён), так и с поисками других румынских философов — идеями Нае Ионеску о особой «православной логике», «логике Гермеса» Константина Нойки или идеям, развивавшимися семинаром «Эранос», в котором активное участие принимал Мирча Элиаде.
Тогда послание Лучиана Благи может быть расшифровано как приглашение к осмыслению перспектив познания с позиций дионисийского логоса, выстраиванию нового порядка, необходимости поворота от псевдоапполонического знания Просвещения, отказавшегося от теологии, идей, онтологической иерархии, но использовавшее профанизированный, выхолощенный логико-математический аппарат «световой», «апполонической» традиции для подчинения природы, создания мира техники опосредствующего между человеком и природой и постепенно подчинившего о себе человека.
Это резонирует как глубинно дионисийскими пластами румынской идентичности (ряд греческих авторов идентифицировали Диониса как фракийское божество, гето-даки - предки румын были одной из ветвей фракийских племён), так и с поисками других румынских философов — идеями Нае Ионеску о особой «православной логике», «логике Гермеса» Константина Нойки или идеям, развивавшимися семинаром «Эранос», в котором активное участие принимал Мирча Элиаде.
Однако, существует и другая перспектива осмысления «минус-познания», с позиций логоса Великой Матери. К такой интерпретации отсылают метафоры света Луны и любовь главного героя к «цветам, глазам, устам, могилам». Эротический и могильный символизм отсылают к гештальту вампира, популярной фигуре народного фольклора как Румынии, так и всей Юго-Восточной Европы, в которой А .Г. Дугин видит след консорта Великой Матери, древнего матриархального божества Палеоевропы. В такой интерпретации «минус-познание» может быть расшифровано как раскрытие бессмысленности мира, его предельной глупости, полного отказа от познания и открытия себя измерению абсурда (в духе пьес Э. Ионеско).