В 18 веке этническая карта Северного Кавказа могла стать еще сложнее - сюда мог переехать современный Казахстан.

В 1735-1739 гг. Петербург и Стамбул развязали очередную войну. К этому времени элиты Младшего жуза (западный Казахстан) присягнули России. При этом казахи продолжали совершать набеги на территорию империи, особенно на земли калмыков, башкир и казаков. Казахский хан Абулхаир делал это намеренно - он обвинял Петербург в неспособности защитить казахов от набегов джунгар с востока. В какой-то момент на союз с казахами даже рассчитывали Османы.

В 1740-е информаторы начали передавать в Петербург циркулирующие в степи слухи о скором переселении казахов на Кубань - поближе к крымцам, ногайцам и черкесам и подальше от джунгар. Калмыки поймали казахского посланника, который убеждал крымского хана напасть на калмыков - тогда под шумок казахи могли пройти через Калмыкию и попасть на Кавказ. Петербург тогда очень напрягся - в Астрахань летели поручения не пропускать никого из казахских степей на Кубань и обратно. Всю эту историю замял крымский хан Селим - видимо, ему не улыбалось на своих границах получить огромную непокорную орду казахов.

Спустя 50 лет на Кубани окажется шейх Мансур - лидер первой религиозной войны против России. Он сделает попытку связаться с казахами северного Каспия, но будет взят в плен имперскими войсками и заточен в Шлиссельбург. Больше о переезде казахов на Кубань разговоров не было, увы.

Динамика компактного проживания разных сообществ в силу языкового и культурного разнообразия часто приводит к отсутствию фиксированной идентичности, из-за чего невозможно проследить сколько-нибудь чёткую этническую дифференциацию. Так, большинство досовременных обществ являлись принципиально многоязычными: для них не было характерно современное представление о "родном языке", которое формируется лишь к XIX в. с развитием этнографии, поскольку переход с одного языка на другой происходил постоянно и вполне свободно в зависимости от контекстуальных обстоятельств. При этом очевидно, что язык не являлся "голым" лингвистическим фактом, а представлял сложное социокультурное явление, включающее не только, а подчас не столько грамматические и лексические нормы, но и элементы этикета, символы социального положения и другие нелингвистические компоненты.

Сами языковые границы в досовременном мире носили весьма условный и проницаемый характер, поскольку язык зачастую не был жёстко привязан к определённой самоидентифицирующейся группе и не воспринимался этническим маркером. Точно так же восприятие элитных языков часто определялось статусом и другими неэтническими категориями, поскольку сфера их распространения носила глобальный характер.

К примеру, в категорию "персы", которых мы привыкли представлять строго ираноязычной группой, в (пред)ахеменидское время включались как пёстрые иранские племена, так и автохтонные сообщества юго-западного Ирана, говорившие на эламском: «значительные различия между древнеиранским и эламским языками не обязательно становились проблемой при формировании племенных союзов с общей идентичностью»*. Показательно, что в текстах Персеполя для обозначения этой "эламской" группы населения даже не существовало отдельной описательной категории: по мнению М. Столпера, «персидскими мальчиками, переписывавшими тексты» (элам. puhu parsibbe tuppime-sapimanba) были представители именно первой. "Персидское племя" марафиев, упоминаемое Геродотом, возможно, носило эламское, а не иранское название.

В современном Иране также сохраняется конфедерация хамсе, включающая сегменты иранского, арабского и туркменского происхождений, а некоторые сообщества Западного Загроса вполне свободно владеют персидским, курдским и тюркскими языками. Для средневекового Иране схожим многоязычным сообществом можно рассматривать и кызылбашей.

*Henkelman W.F.M. The Other Gods Who Are: Studies in Elamite-Iranian acculturation based on the Persepolis fortification texts. Leiden, 2008. P. 48.