ИИ-арт и общее благо

Последние несколько дней с главной сайта ArtStation не пропадают картинки людей, протестующих против публикаций ИИ-арта на платформе. Официальная позиция ArtStation допускает использование ИИ в создании картинок, но разрешает запрещать использовать свои арты для обучения ИИ — нужно поставить тэг "NoAI". По умолчанию, однако, в лучших традициях Санштейна и Талера весь непомеченный арт доступен для обучения ИИ. Думаю, не стоит уточнять, какие это имеет морально неблаговидные последствия по части эксплуатации труда художников.

Интереснее (и не так очевидно), как все эти драмы вокруг ИИ-арта перекликаются с типично аристотелианскими темами. Любое сообщество объединяется вокруг какого-то общего блага. В случае ArtStation, объединяющего между собой художников и просто любителей красивых картинок, этим общим благом является эстетический опыт — один из самых частых фигурантов различных списков общечеловеческих благ. И если рассматривать в качестве главной функции ArtStation продвижение эстетического опыта, то не должно быть особых проблем с ИИ-артом. Разве многообразие инструментов в реализации эстетических свойств не способствует продвижению этого блага?

Но это внешний взгляд человека, который не является частью сообщества. Как и в случае ИИ-энтузиастов, которые что-то там бубнят сейчас про «неизбежность прогресса» и неолуддизм. Если кто-то хочет критиковать протесты против ИИ-арта убедительно, то ему нужна перспектива «изнутри сообщества». А изнутри сообщества ArtStation общее благо не выглядит как эстетический опыт. Скорее, таким общим благом для участников платформы является, как называет это Марк Мёрфи, «превосходство в работе и игре». Посудите сами: люди вкладывают немало времени, сил и зачастую денег в улучшение своих навыков, приобретение подходящих инструментов и непосредственно сам процесс рисования. Ради чего всё это? Обыкновенного эстетического услаждения себя и подписчиков? Или раскрытия новых граней собственного потенциала, креативности и фантазии?

Вменять кому-то конкретную мотивацию — дело наблагодарное. Очевидно, протестовать против ИИ-арта можно по разным причинам, включая и эксплуатацию труда художников, и простую неприязнь к ИИ-стилистике, и обыкновенную солидарность с остальным арт-сообществом. Несомненно, однако, что в этом списке найдётся место и озвученному нами доводу. Для многих людей арт-сообщество — это место, куда они приходят ради самосовершенствования, а другие члены сообщества для них — это те, кто своим примером мотивирует их к совершенствованию. ИИ, в свою очередь, на такое самосовершенствование не способен, да и вообще не субъектен. Так ли странно, что потратившие годы на совершенствование навыков художники воспринимают как вторжение в своё пространство наличие на их платформе ИИ-арта, перетягивающего на себя внимание и признание со стороны талантливых и достойных художников?

В Интернете есть ещё один пример такого аристотелианского сообщества — спидраннеры. Люди в сообществе затрачивают десятки часов на заучивание маршрута и различных хитростей, чтобы выжать из себя самое быстрое возможное прохождение какой-нибудь игры. Однако даже самый талантливый спидраннер никогда не сравнится по результативности с TAS. Нужно ли удивляться, что в сообществе есть неоспоримый консенсус, что прохождения TAS должны находиться в отдельной категории, а все самые хайповые категории — это только для органических людей и без всякого стороннего ПО? Здесь есть понимание, что общее благо сообщества достижимо только в том случае, если между членами сообщества есть согласие в их видении этого блага. Сообщество ArtStation пытается предложить такое видение и, нравится это кому-то или нет, там не находится места ИИ-арту. Возможно, администрация платформы не согласна в этом со своим сообществом, но разве в сообществах политических не бывает такого, что государству и гражданскому обществу сложно прийти к консенсусу насчёт общего блага?

Что будет, если делёзианец и аналитический философ заведут дискуссию об аниме? Получится подкаст, в котором Иван Белоногов и Константин Морозов рассказывают о влиянии искусства на мир, проблеме сильного искусственного интеллекта, актуальной и виртуальной реальности, культурных особенностях Японии и множестве философских концептов, зашитых в самые разные аниме от «Наруто» до «Эрго Прокси».

https://youtu.be/ENXzjby5KUk

Последовательная либертарианская позиция по открытым границам

Так как доступа к «Литере» уж давно нет, дублирую свои статьи оттуда здесь. События уходящего годы вынудили миллионы людей мигрировать. Миграция — это всегда тяжёлое решение, но зачастую оно необходимо для спасения человеческих жизней. И даже для тех, чьей стране посчастливилось не впасть в череду политических кризисов, миграция может быть оправданным способом спасти свою жизнь. Или хотя бы сохранить её достойный уровень.

Либертарианцы должны лучше, чем кто-либо, понимать, насколько разрушительны и морально тревожны государственные ограничения в сфере миграционного контроля. К сожалению, как в России, так и на западе либертарианство как политический бренд активно используется правыми популистами, которые выступают против свободы передвижения. Однако либертарианская теория не оставляет никакого пространства для защиты миграционных ограничений.

Либертарианский подход к загрязнениям окружающей среды

Продолжаю под конец года выкладывать свои статьи с почившей «Литеры». Даже за пределами своего правопопулистского крыла либертарианцы печально известны как противники любой политики, направленной на защиту окружающей среды. Но эта позиция не только довольно непрактична. В действительности она не соответствует даже идеальной либертарианской теории, рассматривающей права собственности людей как абсолютные.

Я постарался рассмотреть, какие реальные политические последствия влечёт за собой либертарианская абсолютизация прав собственности в рамках идеальной теории. Горькая (для кого-то) правда состоит в том, что идеальная теория абсолютизированных прав собственности влечёт даже более строгое противодействие загрязнению, чем в случае реальных зелёных. К счастью, либертарианство оставляет нам теоретический инструментарий для выработки более практичного и умеренного подхода к проблеме загрязнений.

С Новым годом! Наступающий будет лучше уходящего!

Нейро-сама должна вести онлайн-семинары по этике

Либертарианство за налоги на красивых?

Традиционно либертарианцы считаются главными противниками налогообложения. Поэтому кажется само собой разумеющимся, что они не поддержат разные эксцентричные предложения по налогам, такие как «налоги на красоту» и «налоги на рост». Однако один из самых ярких либертарианских философов Гиллель Штайнер давно поддерживает идею «налога на гены».

Чем мотивирована столь необычная идея? Как подобный налог сочетается со стандартными либертарианскими обязательствами? В чём отличие предложения Штайнера от «налогов на рост»? И какие возможны теоретические альтернативы, чтобы удовлетворить те моральные интуиции, к которым апеллирует Штайнер?

Что такое естественное право? Обыденно мы знакомы с законом и правом как с политически установленными нормами, которые могут меняться по воле уполномоченных людей. Из-за этого некоторые люди с подозрением относятся к самому словосочетанию «естественное право», упуская из виду, что в философии под ним подразумевается особый вид этики, которая через обращение к человеческой природе пробует выделить универсальные блага. В этом смысле естественное право является совсем не тем же, что и право юридическое, а поэтому в своей статье Константин Морозов рассказывает о естественно-правовой традиции в этике и проясняет разнообразные нюансы этого подхода.

У МакГинна есть интересная идея о моральном паразитизме, которую он подает как провокационный вариант ответа на вопрос о том, как возможен подлинный альтруизм в мире эгоистичных генов? Если коротко, то он обращает внимание на эволюционную стратегию паразитизма (например, паразитизм кукушек по отношению к камышовкам). Далее он упоминает про представление Докинза о расширенном фенотипе, согласно которому фенотип паразита-манипулятора (кукушки) включает среду и тело манипулируемого (камышовки). Собственно, человеческую способность к бескорыстной заботе, состраданию и моральному поведению МакГинн трактует таким образом, что «(кажущийся) альтруизм других людей по отношению ко мне – это просто мои гены, расширяющие свой фенотип в направлении поведения других людей».

Несомненно, в этом ходе сразу узнается старое доброе ницшеанство – у Ницше есть слабые люди, которые придумывают мораль для защиты от сильных, у МакГинна «паразиты», продвигающие свои гены за счёт других. Причем, последний упускает возможность сделать интересное и не менее провокативное следствие из своей теории. Так, он упоминает, что отношения между паразитом и тем, на ком он паразитирует, представляют собой «гонку вооружений», которая постепенно приходит к равновесию, когда жертва паразитизма «соглашается» на какую-то степень эксплуатации. В этом смысле дебаты между моральными реалистам и антиреалистами можно было бы назвать человеческим аналогом такой гонки вооружений.

И вот здесь можно упомянуть о главной особенности позиции МакГинна, которая реально отличает его от каких-либо форм ницшеанства или аналогичного бунта воли против моральных устоев. Он считает, что гипотеза морального паразитизма совместима с моральным реализмом. Это значит, что человек, который под воздействием манипуляции со стороны другого ведёт себя альтруистично, действительно может совершать нечто правильное и морально похвальное. И это интересная находка, поскольку получается, что аморальная (или «паразитическая») генеалогия морали не противоречит возможной объективности морали. Как пишет сам МакГинн, если бы у камышовок была мораль, то воспитание кукушки определенно показывало морально респектабельный характер самой камышовки.

Поскольку идея предполагается провокацией, то для соответствующего эффекта мне нужно её вовремя отпустить, что я и делаю, но напоследок замечу, что моральный паразитизм чем-то напоминает мою идею морального протекционизма. Только, если МакГинн говорит о биологическом фундаменте, который реализуется «паразитами» и без осознанного намерения, то я писал о вполне намеренной модели взаимодействия с моралью, призванной служить целям расширенной защиты интересов. Интересно то, что протекционизм не исключает паразитизм (и наоборот), а поэтому манипулятивный эгоизм на уровне предрасположенностей может дополняться осознанной стратегией манипуляций с публичной моралью. Но тогда у нас появляется ещё и реверсивная опция: некий моральный протекционист может быть в схеме морального паразитизма жертвой, а поэтому его расширенная защита интересов может оказаться защитой от в том числе расширенного фенотипа морального паразита.

Что такое любовь?

Вадим Васильев: Я очень серьёзно отношусь к любви. Для меня это смысл жизни, честно вам скажу. И это большая загадка для меня. Я только одно знаю точно: она связана с преданностью, и тут любовь не разбрасывается, она всегда концентрирована. И для меня это слишком важная вещь, чтобы я мог ответить беспристрастно. Это основа моего существования. И я не в силах её до конца проанализировать.

Дмитрий Волков: Любовь — это глубокая привязанность одного человека к другому, в какой-то мере необоснованное выделение одного человека из всего универсума других людей. «Необоснованное» в смысле «объективно не обоснованное», а субъективно может быть даже очень обоснованное. Любовь — это также возможность смотреть, хотя и временно, на мир глазами другого человека.

Маркус Габриэль: Любовь — это своего рода отношение. Это, конечно, не значит, что если вы влюблены, то у вас должны быть отношения; я имею в виду, что, чисто логически, «любовь» есть вид отношений, и это особый вид отношений, которые вы можете изучать только изнутри. Так что я не думаю, что можно дать адекватное определение любви. Чтобы дать определение, нужно изучить, что это за отношение, каковы его особенности. Но скоро вы столкнетесь с проблемой, что разные люди имеют разные взгляды на то, что такое любовь. Из-за этого порой и случаются расставания.

Фёдор Гиренок: Любовь в любых смыслах — это использование абсурда, это механизм парализации ума. Ум должен быть парализован, блокирован, разрушен. С тем, чтобы освободить пространство для моего чувства. Я хочу любить. И это желание любви имеет шанс на успех в случае, если ум парализован, блокирован. А блокирует его абсурд. Поэтому там, где любовь, там абсурд, открывающий возможность чувству. Поэтому любить — это, фактически, проходить через ситуации абсурдные, нелепые. Чувство любви чудом открывается. Современный человек не может любить, он потерял эту способность, он слишком много занимался деабсурдизацией мира и самого себя, настолько продвинулся в этой работе, что его интеллект (не самая главная характеристика человека) доминирует, закрывает возможность для освобождения чувств. А человек есть освобожденное чувство, а не интеллект. Интеллект — это то, что может делать любая машина. Сознание и интеллект абсолютно различны. Они не имеют никакого отношения друг другу. Интеллект — враг сознания так же, как он враг чувства. Сознание там, где любовь, а не там, где интеллект.

Филипп Гофф: Это сложный вопрос. Если вы верите в объективное благо, то в любви есть что-то важное. Я не могу сказать больше, хотя мне нравится любовь.

Дмитрий Зайцев: В свое время Армстронг или кто-то другой из великих музыкантов сказал, что если вы спрашиваете меня, что такое джаз, то я думаю, что вы никогда в жизни не поймете, что такое джаз. Это не потому, что все остальные ущербны, а Армстронг такой хороший; или я такой хороший, я знаю, что такое любовь, но вам не скажу. Не в этом дело. Чувство это очень личное, есть много разных любовей: к существу того же пола, другого пола, к Родине, к животным. Наверное, стоит как-то все эти ощущения любви разными субъектами каким-то образом собрать вместе и посмотреть, что в них общего. На мой взгляд, этого сделать практически невозможно.

Энди Кларк: Любовь — это что-то вроде безусловной преданности чему-то или кому-то. Или почти безусловной. Скажем так: любовь настолько близка к безусловной преданности кому-то или чему-то, насколько это в принципе разумно.

Анна Костикова: Я уверена, что любовь в принципе возможна только на основании свободы воли. И в этом смысле и свобода абсолютна, и любовь абсолютна. Но любовь, выстроенная на свободе воли, может ограничить в определенном смысле то, что мы понимаем под беспредельностью воли.

Владислав Лекторский: Определение любви дать очень трудно. Хотя это высшее проявление человека. Потому что любовь — это когда человек думает не только о себе, когда он относится к другому человеку. Может быть, оправдание человека состоит в том, что есть такая вещь как любовь. Потому что это принятие другого человека именно как индивидуального существа, утверждение его.

Дерк Перебум: Есть много видов любви: романтическая любовь, любовь к друзьям, любовь к детям, любовь к человечеству в целом. В целом, любовь — это эмоциональная забота о благополучии человека. Некоторые люди думают, что отсутствие свободы воли угрожает любви. Не соглашусь. Я думаю, что свобода воли или ее отсутствие не имеют отношения к любови.

Джесси Принц: Любовь — это синдром; о ней нужно думать по аналогии с болезнью: любовь — это нечто вроде набора симптомов. Какие-то из них вполне рациональные, другие нужно лечить.

Кит Франкиш: Любовь — это самая главная иллюзия.

Дэвид Чалмерс: Невозможно дать определение любви. По крайней мере, частично любовь — это своеобразный субъективный опыт, определенное состояние сознания. Но любовь— это не просто состояние сознания, это диспозициональное состояние, это функциональное состояние, это отношение к другой личности. Могу я проанализировать любовь? Даже пытаться не буду.

Патрисия Черчленд: Любовь основана на нейробиологии родительской заботы о потомстве. И есть небольшие генетические изменения, благодаря которым эта основная схема была распространена на других людей. Если мы посмотрим на эволюцию нервной системы и на то, как в действительности началось это распространение, то мы увидим, что оно происходит в самых базовых структурах, глубоко в мозге, не в коре.

Пол Черчленд: О, любовь прекрасна. Любовь к жене, к братьям и сестрам, к родителям, к детям, внукам — это самое главное в моей жизни. Любовь очень важна, и важна в основном на уровне индивидов. Но кроме того я люблю знания. Я люблю исследования, я люблю науку, я люблю готовить ужин.

Из неопубликованных архивов ФК (если не считать публикации в прошлом году, но второй раз не грех).

Призрак против Левиафана. Три этих слова представляют собой метафору, которая высвечивает один из важнейших моментов в философских спорах о политике. Речь о двух принципиально разных истоках политической реальности и доступной в её рамках активности.

Так, Левиафан – это известный образ, который маркирует те практики управления и властвования, которые опираются на возможность физического принуждения. Принципиальной здесь является асимметрия, которую обозначал Гоббс, когда исключительное право на безграничное насилие доступно только Левиафану. Государи и суверены, чрезвычайные положения и монополия на насилие – всё это типичные левиафанические проявления политики.

Что же в таком случае называется Призраком? Ожидаемо, что те практики управления и властвования, которые опираются на любую ненасильственную нормативность. Принципиальным здесь является предпочтение того, что можно сделать в смысле физической возможности тому, что сделать дóлжно исходя из некоторого принципа, который может быть универсально и равно применен к любому. Моральные обязательства, справедливость, вуаль неведения, lex iniusta non est lex – всё это типичные проявления Призрака в политике.

Левиафан всегда предстаёт в виде чего-то более или менее явного – от полномочий устанавливать чрезвычайное положение до видимого вооружения у полицейского. Призрак же, напротив, бесплотен – права, принципы и нормы «витают где-то рядом» и «незримо присутствуют». Поистине удивительным оказывается то, что с работой Призрака средний человек в своей жизни сталкивается чаще. Обратимся к простому примеру: когда некто переходит дорогу, то водителя, останавливающегося перед переходом, сдерживают правила, к исполнению которых в отдельный момент времени его не принуждают, а сами эти правила в лучшем случае имеют символическое выражение в разметке дороги. Естественно, настоящий гоббсианец предпочел бы пессимистичный взгляд на ситуацию, посчитав, что сдерживает не правило само по себе, а возможная кара за неповиновение. Но такое описание вряд ли правдоподобно описывает типичный случай, поскольку, если бы это было так, то усредненный гражданин прекращал бы подчиняться требованиям Левиафана там, где он не мог бы проверить наличие этого подчинения. Собственно, Левиафану за этим и нужны «призрачные» элементы политики, чтобы дотягиваться до человека и в такой ситуации. Аналогично и Призрак нуждается в левиафанических элементах политики, чтобы пресекать поведение тех, кто предпочитает должному то, что возможно физически.

И если любого Левиафана окутывает некое множество Призраков, а любой Призрак за собой скрывает Левиафана той или иной величины, то откуда берётся их противостояние? Как ни странно, но дело в своего рода естественной или наиболее явной форме реакции. Если вы столкнулись с проявлениями власти Левиафана, которые вам не нравятся, то самая очевидная реакция – это апелляция к нормам морали или права, универсальным для вас и Левиафана. Аналогично и с властью Призрака, которую наиболее очевидно оспаривать действием, на которое он не имеет каузального влияния.

Что особенно любопытно, если следовать образу мысли Гоббса о Левиафане, то получается, что люди не только заинтересованы в том, чтобы прийти к нему из хаоса естественного состояния, но ещё и в том, чтобы окутать его Призраками и, вероятно, даже по возможности делегировать часть функций Левиафана вуали, которая его скрывает.

Старик Рассел формулирует главную теоретическую проблему теоретической этики на примере собственных неудач на этом поле:
«Я сам не удовлетворен тем, что я читал или говорил о философском основании этики. Я не вижу, как опровергнуть аргументы в пользу субъективности этических ценностей, но я не могу поверить, что все, что есть неправильного в бессмысленной жестокости — это то, что она мне не нравится. Я не испытываю трудностей в практических моральных суждениях, которые, как мне кажется, я делаю на, грубо говоря, гедонистической основе, но когда дело доходит до философии моральных суждений, меня тянет в двух противоположных направлениях, и я остаюсь в тупике»

По Monk R. Bertrand Russell 1921-1970 The Ghost of Madness-Free Press, 2001, P. 354