Художники, иллюстраторы Андрей и Ольга Дугины. В 1989 году они начали сотрудничать с немецким издательством Verlag J.F. Schreiber, впоследствии переименованном в Esslinger Verlag. Андрей и Ольга проиллюстрировали несколько сказок. С 1992 года они живут в Штутгарте (Германия). Книга «Храбрый портняжка» получила всемирную известность и удостоена Золотой медали Общества иллюстраторов США.
Вашему вниманию монологи мастеров и ещё немного иллюстраций.


https://iskusstvo-info.ru/olga-i-andrej-duginy-rabota-nad-odnoj-illyustratsiej-zanyala-tselyj-god/

Естественная жизнь в каждом из нас эгоцентрична, она требует внимания к себе и восхищения собою. Ей присуща склонность добиваться преимущества за счет других жизней, эксплуатировать всю Вселенную. И больше всего эта жизнь желает быть предоставленной самой себе — держаться в стороне от всего, что лучше, или сильнее, или выше, чем она, короче, в стороне от всего, что заставляет ее чувствовать себя маленькой и незначительной.
Она боится света и воздуха духовного как люди, выросшие в грязи, боятся ванны. В каком-то смысле эта жизнь права. Она знает, что, если духовная жизнь вовлечет ее в свою орбиту, вся ее эгоцентричность, все ее своеволие будут убиты. И поэтому она готова сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы избежать этого.

#Просто_христианство

Начал читать С.В. Максимова. Русского этнографа-беллетриста, объездившего Россию вдоль и поперёк и оставившего замечательные очерки, записи и прочие работы. На темы народного быта, быта ссыльных, статьи касающиеся раскола. В книге «Крылатые слова» большой интерес представляют объяснения различных слов и оборотов живой обиходной русской речи, первоначальный смысл которых для большинства совершенно затерян. Но самое интересное на мой взгляд, это посмертно изданная трилогия «Нечистая, неведомая и крестная сила». Эта книга — самая известная из всего написанного Максимовым — неоднократно переиздавалась в постсоветской России. Увлекательно необычайно. Всем любителям фольклора однозначно рекомендую. Особенно тем, кто задумает творить в стиле русской хтони. Неиссякаемый источник вдохновения.

Закоптелыми и обветшалыми стоят врассыпную, по оврагам и косогорам, утлые баньки, нарочно выставленные из порядка прочих деревенских строений, готовые вспыхнуть, как порох, непрочные и недолговечные. По всем внешним признакам видно, что об них никто не заботился и, изживая недолгий век в полном забросе, бани всегда имеют вид зданий, обреченных на слом. А между тем их задымленные стены слышат первые крики новорожденного русской крестьянской семьи и первые вздохи будущего кормильца-пахаря. Здесь, в жарком пару, расправляет он, когда придет в возраст, натруженные тяжелой работой члены тела и смывает трудовой пот, чтобы, освеженным и подбодренным, идти на новые бесконечные труды. Сюда несет свою тоску молодая девушка, обреченная посвятить свои силы чужой семье и отдать свою волю в иные руки; здесь в последний раз тоскует она о родительском доме накануне того дня, когда примет "закон" и благословение церкви. Под такими тягостными впечатлениями в одном из причетов, засчитывающих баню-парушу в число живых недоброхотов, выговорилось про нее такое укоризненное слово:
На чужой то, на сторонушке.
На злодейке незнакомой:
На болоте баня рублена,
По сырому бору катана.
На лютых зверях вожена,
На проклятом месте ставлена.
Укоры справедливы. Несмотря на то, что "баня парит, баня править, баня все исправит", -- она издревле признается нечистым местом, а после полуночи считается даже опасным и страшным: не всякий решается туда заглянуть, и каждый готов ожидать какой-нибудь неприятности, какой-нибудь случайной и неожиданной встречи. Такая встреча может произойти с тем нечистым духом из нежити, который, под именем баенника, поселяется во всякой бане за каменкой, всего же чаще под полком, на котором обычно парятся. Всему русскому люду известен он за злого недоброхота. "Нет злее банника, да нет его добрее",-- говорят в коренной новгородчине под Белозерском; но здесь же твердо верят в его всегдашнюю готовность вредить и строго соблюдают правила угодничества и заискивания.
Верят, что банник всегда моется после всех, обыкновенно разделяющихся на три очереди, а потому четвертой перемены или четвертого пара все боятся: "он" накинется -- станет бросаться горячими камнями из каменки, плескаться кипятком; если не убежишь умеючи, т. е. задом наперед. он может совсем зашпарить. Этот час дух считает своим и позволяет мыться только чертям; для людей же банная пора в деревнях обыкновенно полагается около 5-7 часов по полудни.
После трех перемен посетителей, в бане моются черти, лешие, овинники и сами банники. Если кто-нибудь в это время пойдет париться в баню, то живым оттуда не выйдет: черти его задушат, а людям покажется, что тот человек угорел или запарился. Это поверье о четвертой роковой банной "смене" распространено на Руси повсеместно.
Заискивают расположение банника тем, что приносят ему угощение из куска ржаного хлеба, круто посыпанного крупною солью. А чтобы навсегда отнять у него силу и охоту вредить, ему приносят в дар черную курицу. Когда выстроят, после пожара, новую баню, то такую курицу, не ощипывая перьев, душат (а не режут) и в таком виде закапывают в землю под порогом бани, стараясь подогнать время под чистый четверг. Закопавши курицу, уходят из бани задом и все время отвешивают поклоны на баню бессменному и сердитому жильцу ее. Банник стремится владеть баней нераздельно и недоволен всяким, покосившимся на его права, хотя бы и временно. Зная про то, редкий путник, застигнутый ночью, решится искать здесь приюта, кроме разве сибирских бродяг и беглых, которым, как известно, все на свете нипочем. Идущий же на заработки и не имеющий, чем заплатить за ночлег, предпочитает выспаться где-нибудь в стогу, под сараем, под ракитовым или можжевеловым кустом. Насколько баенник высоко ценит прямую цель назначения своего жилища, видно из того, что он мстит тем хозяевам, которые это назначение изменяют. Так, во многих северных лесных местностях (напр., в Вологод. губ.) в баню вовсе не ходят, предпочитая париться в печках, которые занимают целую 1/3 избы.

Бани же здесь хотя и существуют, но благодаря хорошим урожаям льна, и по причине усиленных заграничных требований; этого продукта, сбываемого через архангельский порт, они превращены в маленькие фабрички-трепальни и чесальни. Тех, кто залезает в печь, баенник, помимо власти и разрешения домового, иногда так плотно заставляет заслонкой, что либо вытащат их в обмороке, либо они совсем задохнутся {Во Владимирской губ., между прочим, держится такое поверье, что мыться в банях не грешно только мужним женам, а вдовам и девицам грешно: "но, коли с молитвой, то и им прощается".}. Не любит баенник также и тех смельчаков, которые хвастаются посещением его жилища не в указанное время. Так как на нем лежит прямая обязанность удалять из бани угар, то в его же праве наводить угар на тех, кем он недоволен. На такие случаи существует много рассказов.
Нарушающих установленные им правила и требования баенник немедленно наказывает своим судом, хотя бы в роде следующего, который испытал на себе рассказчик из пензенских мужичков. Как-то запоздавши в дороге, забрался он, перед праздником, в свою баню, после полуночного часа. Но, раздеваясь, второпях, вместе с рубахой, прихватил с шеи крест, а когда полез на полок париться, то никак не мог оттуда слезть по добру по здорову. Веники сами собой так и бьют по бокам. Кое-как, однако, слез, сунулся в дверь, а она так притворена, что и не отдерешь. А веники все свое делают -- хлещут. Спохватилась баба, что долго нет мужа, стала в оконце звать -- не откликается, начала ломиться в дверь -- не поддается. Вызвонила она ревом соседей. Эти пришли помогать рубили дверь топорами -- только искры летят, а щепок нет. Пришла на выручку баба-знахарка, окропила дверь святой водой, прочла свою молитву и отворила. Мужик лежал без памяти; насилу оттерли его снегом.
Опытные люди отвращают злые наветы своих баенников тем вниманием, какое оказывают им всякий раз при выходе из бани. Всегда в кадушках оставляют немного воды и хоть маленький кусочек мыла, если только не мылись щелоком; веники же никогда не уносят в избу. Вот почему зачастую рассказывают, как, проходя ночью мимо бани. слышали, с каким озорством и усердием хлещутся там черти и при этом жужжат, словно бы разговаривают, но без слов. Один прохожий осмелился и закричал: "поприбавьте пару!" -- и вдруг все затихло. а у него у самого мороз побежал по телу и волосы встали дыбом.
Вообще, шутить с собой баенник не позволяет, но разрешает на святках приходить к нему завораживаться, причем самое гаданье происходит следующим образом: гадающий просовывает в двери бани голую спину. а баенник либо бьет его когтистой лапой (к беде). либо нежно гладит мохнатой и мягкой, как шелковая, большой ладонью (к счастью). Собрались о святках (около Кадникова, Вологод. губ.) девушки на беседу, а ребята на что-то рассердились на них -- не пришли. Сделалось скучно, одна девка и говорит подругам:
-- Пойдемте, девки, слушать к бане, что нам баенник скажет.
Две девки согласились и пошли. Одна и говорит:
-- Сунь-ка девка, руку в окно: банник-от насадил тебе золотых колец на пальцы,
-- А ну-ка, девка, давай ты сначала сунь, а потом и я.
Та и сунула, а банник-от и говорит:
-- Вот ты и попалась мне.
За руку схватил и колец насадил, да железных: все пальцы сковал в одно место, так что и разжать их нельзя было. Кое-как выдернула она из окна руку, прибежала домой впопыхах и в слезах, и лица на ней нет от боли. Едва собралась она с такими словами:
-- Вот, девушки. смотрите, каких банник-от колец насажал. Как же я теперь буду жить с такой рукой? И какой банник-от страшный: весь мохнатый и рука-то у него такая большая и тоже мохнатая. Как насаживал он мне кольца, я все ревела. Теперь уж больше не пойду к баням слушать {Сообщивший этот случай прибавляет, что местные крестьяне считают рассказ вполне достоверным.}.

В сущности банник старается быть невидимым, хотя некоторые и уверяют, что видали его, и что он старик, как и все духи, ему сродные: не даром же они прожили на белом свете и в русском мире такое неисчислимое количество лет.
Впрочем, хотя этот дух и невидим, но движения его всегда можно слышать в ночной тишине -- и под полком, и за каменкой, и в куче свежих неопаренных веников. Особенно чутки к подобным звукам роженицы, которых по этой причине никогда не оставляют в банях в одиночестве: всегда при них неотлучно находится какая-либо женщина, если не сама бабка-повитуха. Все твердо убеждены, что баенник очень любит, когда приходят к нему жить родильницы до третьего дня после родов, а тем паче на неделю, как это водится у богатых и добрых мужиков. Точно также все бесспорно верят, что банища -- места поганые и очень опасные, и если пожару приведется освободить их и очистить, то ни один добрый хозяин не решится поставить тут избу и поселиться: либо одолеют клопы, либо обездолит мышь и испортит весь носильный скарб. В северных же лесных местах твердо убеждены, что баенник не даст покоя и передушит весь домашний скот: не поможет тогда ни закладка денег в углах избяного сруба, ни разводка муравейника среди двора и тому подобное.

Когда Советы были безбожными мы должны были верить и трясли у всех Библией перед носом. Теперь нам больше незачем притворяться, - это я слышал по в американском аэропорту какого-то их проповедника. Кажется, он прав. Вот товарищ пишет:
СССР был грандиозным требованием придерживаться критериев добра и зла (во всем мире)

Израиль не поверил в мессианство Христа
Благодаря этому христианство стало вселенским

СССР погрузился в безбожие
Благодаря этому запад оставался христианским

Теперь внешние стимулы отпали. Вместе с совестью.
Всё как у Августина
‘Кто хвалится своей верой, удивит всех своим безбожием ‘
То есть и нам нужна вера не на показ, как в магазине "Березка" вкупе с кокошниками и "Столичной", а вера настоящая, от Духа Святого рождающаяся в кающейся душе.

Вера простолюдина и вера ученого

«Многие, конечно, не допускают и мысли, чтобы образованный человек нашего времени мог так живо и так искренне верить, как верит простолюдин по невежеству. Но это большая ошибка! Образованный человек, раз только он перешёл за некоторую, ему понятную, но со стороны недоступную черту и мысли, может веровать гораздо глубже и живее простого человека, верующего отчасти по привычке (за другими), отчасти потому, что его вере, его смутным религиозным идеям никакие другие идеи не помешают.

Побеждать ему нечего; умственно не с кем бороться. Ему в деле религии нужно побеждать не идеи, а только страсти, чувства, привычки, гнев, грубость, злость, зависть, жадность, пьянство, распутство, лень и т. п. Образованному же (а тем более начитанному) человеку борьба предстоит гораздо более тяжёлая и сложная, ему точно так же, как и простому человеку, надо бороться со всеми этими перечисленными чувствами, страстями и привычками, но, сверх того, ему нужно ещё и гордость собственного ума сломить и подчинить его сознательно учению Церкви; нужно и стольких великих мыслителей, учёных и поэтов, которых мнения и сочувствия ему так коротко знакомы и даже нередко близки, тоже повергнуть к стопам Спасителя, апостолов, Св. Отцов и, наконец, дойти до того, чтобы, даже и не колеблясь нимало, находить, что какой-нибудь самый ограниченный приходский священник или самый грубый монах в основе миросозерцания своего ближе к истине, чем Шопенгауэр, Гегель, Дж. Ст. Милль и Прудон... Конечно, до этого дойти нелегко, но всё-таки возможно при помощи Божией. Нужно только желать этого добиваться; мыслить в этом направлении, молиться о полной вере ещё и тогда, когда вера не полна. (По опыту говорю, что последнее очень возможно и даже не трудно; достаточно для этого быть сначала, как многие, деистом, верить в какого-то Бога, в какую-то высшую живую Волю). Раз это чувство есть, раз есть и в уме нашем это признание, нетрудно хоть изредка, хоть раз в день, хоть при случае, с глубоким движением сердца воскликнуть мысленно. «Боже всесильный! Научи меня правой вере, лучшей вере! Ты всё можешь! Я хочу веровать правильно; я хочу смириться перед верой отцов моих. Если она правильнее всех других, покажи мне путь; научи меня этому смирению! Подчини ей мой ум! Сделай так, чтоб этому уму легко и приятно было подчиняться учению Церкви!».

И всё это понемногу придёт; придёт иногда незаметно и неожиданно. «Просите и дастся вам!»

Раз же мы переступим сердцем ту таинственную черту, о которой я говорил выше, то и сами познания наши начнут помогать нам в утверждении веры. Все атеисты или антитеисты нам послужат, и даже чем самобытнее мы сами, чем мы способнее скептически отнестись ко всем величайшим приобретениям науки и вообще ума человеческого, тем менее могут авторитеты этой науки и этого ума помешать нам смиряться и склоняться перед тем, перед чем мы сами хотим, не обращая даже никакого внимания ни на Руссо и Вольтера, ни на Гегеля и Шопенгауэра, ни на Фохта и Фейербаха...

За этою таинственною чертой всё начнёт помогать вере, всё пойдёт во славу Божию, даже и гордость моего ума! «Что мне за дело до всех этих великих умов и открытий! Я всё это давно знаю! Они меня уже ничем не удивят... Я у всех этих великих умов вижу их слабую сторону, вижу их противоречия друг другу, вижу их недостаточность. Может быть, они и умом ошиблись, не веруя в Церковь; математически не додумались... упустили из вида то и другое... И если уж нужно каждому ошибаться, то уж я лучше ошибусь умом по-своему, так, как я хочу, а не так, как они меня учат ошибаться... Буду умом моим ошибаться по-моему; так ошибаться, как мне приятно, а не так, как им угодно, всем этим европейским мыслителям! А мне отраднее и приятнее ошибаться вместе с апостолами, с Иоанном Златоустом, с митрополитом Филаретом, с отцом Амвросием, с отцом Иеронимом Афонским, даже с этим лукавым и пьяным попом (который вчера ещё, например, раздражил меня тем-то и тем-то), чем вместе со Львом Толстым, с Лютером, Гартманом и Прудоном».

(Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе)
Леонтьев

1867 ГОД — МАРК ТВЕН В ОДЕССЕ

«Мы вошли сюда главным образом за углем. В Одессе сто тридцать три тысячи жителей, и она растет быстрее любого небольшого города вне Америки. Одесса — открытый порт и крупнейший в Европе хлебный рынок. Сойдя на берег, я ступил на мостовые Одессы, и впервые после долгого-долгого перерыва наконец почувствовал себя совсем как дома».
1867 год, журналист Марк Твен на деньги идателя газеты «Alta California» отправляется в полугодовой круиз по Средиземному и Черному морям. Это было одно из первых организованных путешествий американцев в Европу. Его придумал и воплотил изобретатель современного туризма Томас Кук.
«По виду Одесса точь-в-точь американский город: красивые широкие улицы, да к тому же прямые; невысокие дома (в два-три этажа) — просторные, опрятные, без всяких причудливых украшений; вдоль тротуаров наша белая акация; деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и все вокруг новенькое с иголочки, что так привычно нашему глазу; и даже густое облако пыли окутало нас словно привет с милой нашему сердцу родины, — так что мы едва не пролили благодарную слезу, едва удержались от крепкого словца, как то освящено добрым американским обычаем.
Куда ни погляди, вправо, влево, — везде перед нами Америка! Ничто не напоминает нам, что мы в России. Мы прошлись немного, упиваясь знакомой картиной, — но вот перед нами выросла церковь, пролетка с кучером на козлах, — и баста! — иллюзии как не бывало. Купол церкви увенчан стройным шпилем и закругляется к основанию, напоминая перевернутую репу, а на кучере надето что-то вроде длинной нижней юбки без обручей. Все это заграничное, и экипажи тоже выглядят непривычно, но все уже наслышаны об этих диковинках, и я не стану их описывать.
Пароход должен был простоять здесь всего сутки, чтобы запастись углем; из путеводителей мы с радостью узнали, что в Одессе совершенно нечего осматривать, — итак, перед нами целый свободный день, спешить некуда и можно сколько угодно бродить по городу и наслаждаться бездельем. Мы слонялись по базарам и с неодобрением отзывались о нелепых и удивительных нарядах крестьян из дальних деревень, изучали жителей города, насколько это возможно по внешнему виду, и в довершение всех удовольствий до отвала наелись мороженым».
Из каждого порта Твен отправлял путевые заметки в редакцию. Позже они стали основой бестселлера «Простаки за границей, или Путь новых паломников» — при жизни писателя никакая другая из его книг не продавалась лучше.

https://yangx.top/terem_teremok/8586

С днём Российской империи!

Доставайте из пыльных походных мешков
Ваши лозунги, будто горны,
Они словно штыки колят  наших врагов
И встают у них комьями в горле!

Есть для тех, кто российские земли взалкал,
В тех мешках из трёх пальцев фигура,
И доносят ветра грохот с уст молодых -
...... от Варшавы до Порт-Артура!

Владимир Ковердяев

Владимир Федорович Одоевский
Игоша

Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковер, на ковре игрушки, а между игрушками -- я; вдруг дверь отворилась, а никто не взошел. Я посмотрел, подождал -- все нет никого.
   -- Нянюшка! нянюшка! Кто дверь отворил?
   -- Безрукий, безногий дверь отворил, дитятко! Вот безрукий, безногий и запал мне на мысль.
   -- Что за безрукий, безногий такой, нянюшка?
   -- Ну, да так -- известно, что,- отвечала нянюшка,безрукий, безногий.
   Мало мне было нянюшкиных слов, и я, бывало, как дверь ли, окисли отворится -- тотчас забегу посмотреть: не тут ли безрукий -- и, как он ни увертлив, верно бы мне попался, если бы в то время батюшка не возвратился из города и не привез с собою новых игрушек, которые заставили меня на время позабыть о безруком.
   Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! А нянюшка ставит да ставит рядком их на столе, покрытом салфеткою, приговаривая: "Не ломай, не разбей, помаленьку играй, дитятко". Между тем зазвонили к обеду.
   Я прибежал в столовую, когда батюшка рассказывал, отчего он так долго не возвращался. "Все постромки лопались,- говорил он,- а не постромки, так кучер то и дело что кнут свой теряет; а не то пристяжная ногу зашибет, беда, да и только! Хоть стань на дороге; уж в самом деле я подумал: не от Игоши ли?"
   -- От какого Игоши? -- спросила его маменька.
   -- Да вот послушай,- на завражке я остановился лошадей покормить; прозяб я и вошел в избу погреться; в избе за столом сидят трое извозчиков, а на столе лежат четыре ложки; вот они хлеб ли режут, лишний ломоть к ложке положат; пирога ли попросят, лишний кусок отрушат.
   -- Кому это вы, верно, товарищу оставляете, добрые молодцы? -- спросил я.
   -- Товарищу не товарищу,- отвечали они,- а такому молодцу, который обид не любит.
   -- Да кто же он такой? -- спросил я.
   -- Да Игоша, барин. Что за Игоша, вот я их и ну допрашивать.
   -- А вот послушайте, барин,- отвечал мне один из них, -- летом у земляка-то родился сынок, такой хворенький, Бог с ним, без ручек, без ножек,- в чем душа; не успели за попом сходить, как он и дух испустил; до обеда не дожил. Вот, делать нечего, поплакали, погоревали, да и предали младенца земле.- Только с той поры все у нас стало не попрежнему... впрочем, Игоша, барин, малый добрый: наших лошадей бережет, гривы им заплетает, к попу под благословенье подходит; но если же ему лишней ложки за столом не положишь или поп лишнего благословенья при отпуске в церкви не даст, то Игоша и пойдет кутить: то у попадьи квашню опрокинет или из горшка горох выбросает; а у нас или у лошадей подкову сломает, или у колокольчика язык вырвет -- мало ли что бывает.
   -- И! да я вижу, Игоша-то проказник у вас,- сказал я, -- отдайте-ка его мне, и если он хорошо мне послужит, то у меня ему славное житье будет; я ему, пожалуй, и харчевые назначу.
   Между тем лошади отдохнули, я отогрелся, сел в сани, покатился: не отъехали версты -- шлея соскочила, потом постромки оборвались, а наконец оглобля пополам -- целых два часа понапрасну потеряли. В самом деле подумаешь, что Игоша ко мне привязался.
   Так говорил батюшка; я не пропустил ни одного слова. В раздумье пошел я в свою комнату, сел на полу, но игрушки меня не занимали -- у меня в голове все вертелся Игоша да Игоша. Вот я смотрю -- няня на ту минуту вышла -- вдруг дверь отворилась; я по своему обыкновению хотел было вскочить, но невольно присел, когда увидел, что ко мне в комнату вошел, припрыгивая, маленький человечек в крестьянской рубашке, подстриженный в кружок; глаза у него горели, как угольки, и голова на шейке у него беспрестанно вертелась; с самого первого взгляда я заметил в нем что-то странное, посмотрел на него пристальнее и увидел, что у бедняжки не было ни рук, ни ног, а прыгал он всем туловищем.