Один из любимейших отрывков из Достоевского.


Отрывок из романа «Идиот»

— Наутро я вышел по городу побродить, — продолжал князь, лишь только приостановился Рогожин, хотя смех всё еще судорожно и припадочно вздрагивал на его губах, — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!».

Вижу в руке у него крест, и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный, с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный, полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по лицу его видно было, как он доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения.

Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается.

Чpез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».

Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном Отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была.

Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение! Это одно из самых первых моих убеждений, которые я из нашей России выношу. Есть что делать, Парфен! Есть что делать на нашем русском свете, верь мне! Припомни, как мы в Москве сходились и говорили с тобой одно время... И совсем не хотел я сюда возвращаться теперь! И совсем, совсем не так думал с тобой встретиться!.. Ну, да что!.. Прощай, до свиданья! Не оставь тебя Бог!

Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
— Лев Николаевич! — крикнул сверху Парфен, когда князь дошел до первой забежной площадки, — крест-от, что у солдата купил, при тебе?
— Да, на мне.
И князь опять остановился.
— Покажь-ка сюда.
Опять новая странность! Он подумал, поднялся наверх и выставил ему напоказ свой крест, не снимая его с шеи.
— Отдай мне, — сказал Рогожин.
— Зачем? Разве ты...

Князю бы не хотелось расставаться с этим крестом.
— Носить буду, а свой тебе сниму, ты носи.
— Поменяться крестами хочешь? Изволь, Парфен, коли так, я рад; побратаемся!
Князь снял свой оловянный крест, Парфен свой золотой, и поменялись. Парфен молчал. С тяжелым удивлением заметил князь, что прежняя недоверчивость, прежняя горькая и почти насмешливая улыбка всё еще как бы не оставляла лица его названого брата, по крайней мере мгновениями сильно выказывалась.

Не успел в день памяти Веры, Надежды и Любови написать. Догоняю тему, а именно:
Если и есть день матери, то он уместен в память Софии, матери трех сестер-мучениц. Любая почти женщина на ее месте металась бы и сходила с ума, билась в истерике и рвала на себе волосы... Никто за это ее бы не упрекнул. Шутка ли - на ее глазах малышню мал-мала-меньше режут ломтями и на куски рвут. И тогда девочки-дочери не стали бы мученицами. Материнский плач убил бы в них мужество. Под женский крик, под материнскую истерику кто хочешь задрожит и ослабеет. Но мать была скалой. Как Мария Богородица при Кресте Сына внутренне обливалась кровью, а внешне стояла недвижимо, так и София стала бескровной мученицей. Она говорила дачерям: Помните в Кого уверовали, за Кого умираете! Помните для Кого я вас родила и взрастила. И девочки тоже стали, как три гранитных скалы.
Это любовь, но непонятная. Не сюсюкающая, не синтементальная, не сопливая. Она предварена любовью матерей-спартанок, отправлявших сыновей в бой с кратким словом: С ним или на нем. То есть со щитом, как победивший, или на щите, как павший. Иначе ты мне не сын. И нет сомнения, что эти матери тоже любили подвязать в зиму сынишке шарфик или кричали из окон: Сережа! Кушать! Но в нужное время они становились львицами, а не курицами, потому что львица всегда в них царственно спала.
Мужественная Наталия ободряла любимого мужа-Адриана при страдании и не приняла бы его в дом, если бы он отрекся. Жена и мать Иакова Персянина умоляли его смыть кровью отречение от Христа. Имея за спиной таких женщин, мужчины становились настоящими. Так что миром не просто правит любая рука, качающая колыбель. важно еще, что шепчут и поют над колыбелью. Если имя Христа всасывается с материнским молоком, мы имеем христианскую цивилизацию. Если нет - нет.

Вся правда о «Тюрьме народов». Нигде и никогда рабочий класс не был так угнетён и порабощён!

https://yangx.top/rus_historia/681