Почему же все обернулось так плохо – расказачиванием, раскрестьяниванием, гонениями на Церковь, истреблением множества невинных людей? Почему возвышенные идеалисты так легко мутируют в палачей?
Можно обратить внимание на два фактора, и оба они связаны с тем, что упоминается в постановлении Синода – безбожием. Люди жаждут светлого царства мира, добра и правды – но отвергают Бога, который установит это царство. Они хотят построить это царство сами – царство не Божие, но человеческое – вооружившись тем, что им кажется «единственно верной теорией». Железной рукой загнать человечество к счастью. Для этого только нужно сломить сопротивление реакционных групп населения – помещиков, капиталистов, церковников, мелких собственников – крестьян и так далее. Конечно, тут неизбежна большая кровь – но все оправдывается грядущим светлым царством.
Второй фактор – это неверие в бессмертие души. В Евангелии сказано: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мар. 8:36). Если вы добьетесь своих целей, совершив при этом преступления, низводящие вашу душу в ад, то вы проиграли все, что могли проиграть. Безбожие снимает этот страх за свою бессмертную душу – и делает любые методы допустимыми. Как говорит Нагульнов в «Поднятой целине»: «Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порежу!»
Самостоятельные попытки построения светлого царства кончаются кровавым провалом. Мы не можем человеческими силами построить тот мир любви и братства, по которому томится наше сердце. Мы можем медленно строить немного лучший мир, чем сейчас – не ставя себе грандиозных планов и не очаровываясь очередными великими теориями. И смиренно уповать на Бога, который явит Его Царство в назначенное Им время.

В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков сделал попытку изобразить Христа. Не прекращаются споры о том, насколько эта попытка удачна. Как бы то ни было, многие советские читатели впервые услышали о Христе именно из этого произведения. 

Но попытка Булгакова была не первой. Достоевский создал целую галерею персонажей, в которых он стремился показать отблески недостижимого идеала Христа. Об одном из таких героев пойдет речь сегодня.
В романе «Идиот» Достоевский делает первую попытку приблизиться к личности Христа через образ христоподобного героя. Своей племяннице он пишет: «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь… На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж, конечно, есть бесконечное чудо. Все Евангелие Иоанна — в этом смысле: он все чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного». 
Центральная фигура романа «Идиот» — князь Лев Николаевич Мышкин, потомок древнего дворянского рода, страдающий тяжелым недугом — эпилепсией. Этой болезнью страдал сам Достоевский. 
Но герой Достоевского был не просто эпилептиком. И в названии романа, и в его тексте за ним закреплено наименование «идиот». Сначала сам князь употребляет его в разговоре с генералом Епанчиным, а потом его употребляют все окружающие князя. В какой-то момент князя начинает обижать, что его называют идиотом. 
В общей сложности слово «идиот» вместе с производными от него встречается в тексте романа около 60 раз. Но чем чаще звучит это слово, тем более противоестественным оно кажется читателю по отношению к герою, поступки и слова которого демонстрируют исключительное, неземное благородство. Он всем старается помочь, никого не осуждает, всюду являет своим примером высокий нравственный идеал. В духовно-нравственном отношении он неизмеримо выше всех остальных персонажей романа, и каждый по-своему чувствует эту высоту. При этом для всех он остается идиотом, юродивым, человеком «не от мира сего». «Совсем ты князь, выходишь юродивый, — говорит ему Рогожин. — И таких, как ты, Бог любит!» 
Создавая образ князя Мышкина, Достоевский вдохновлялся образами некоторых положительных литературных героев, из которых на первое место ставит Дон Кихота. 
Однако в каждом положительном герое Достоевский пытается узреть, прежде всего, «сияющий образ Христа». Именно евангельский образ Христа является тем безусловным нравственным ориентиром, который стоит перед глазами писателя и к которому он пытается приблизиться через личность князя Мышкина. В черновых набросках к роману он называл своего героя «князем Христом». 
Параллели между Христом и князем Мышкиным многочисленны. Образ жизни, мышления и действий князя резко отличается от всех окружающих. Он — не от мира сего и живет не по законам мира сего, а по евангельскому закону любви и всепрощения. Он нестяжатель, деньги и материальные блага для него ничего не значат. Он не замечает дурных качеств людей, в каждом старается увидеть только хорошее. Он преисполнен любви к людям. Он готов простить каждого еще до того, как тот попросит о прощении. 
Подобно тому, как Христос неожиданно вторгся в жизнь людей Своего времени, князь Мышкин неожиданно появляется на сцене, вторгается в устоявшийся быт и оказывается центральной фигурой в жизни целой группы людей. Как при ярком свете, который выявляет не только прекрасное, но и безобразное, в присутствии князя Мышкина не только обнаруживаются замечательные качества людей, но и обнажаются их недостатки и пороки. В этом смысле пришествие князя Мышкина в мир героев романа становится «судом», перед которым каждый из них должен держать ответ. 
Трагедия «идиота» заключается в том, что он хочет жить по своим правилам в мире, где живут по иным правилам. Но в этом же заключалась земная трагедия Иисуса Христа: Он пришел со Своими нравственными нормами в мир, где давно уже жили по иным законам. По человеческим меркам Его проповедь на земле кончилась полной неудачей: Он был осужден и умер страшной, мучительной смертью.

Воскреснув из мертвых и вознесшись на небеса, Он ушел туда, откуда пришел. 
Князь Мышкин приехал из далекой Швейцарии, где вел жизнь идиота в клинике доктора Шнейдера, и вернулся туда же. Потеряв рассудок после убийства Рогожиным Настасьи Филипповны, он возвращается в то царство, откуда пришел. 

Этот текст — часть обширной лекции митрополита Волоколамского Илариона, которую он прочел студентам и преподавателям Московского энергетического института 20 сентября 2021 года.

Один из любимейших отрывков из Достоевского.


Отрывок из романа «Идиот»

— Наутро я вышел по городу побродить, — продолжал князь, лишь только приостановился Рогожин, хотя смех всё еще судорожно и припадочно вздрагивал на его губах, — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!».

Вижу в руке у него крест, и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный, с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный, полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по лицу его видно было, как он доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения.

Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается.

Чpез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».

Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном Отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была.

Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение! Это одно из самых первых моих убеждений, которые я из нашей России выношу. Есть что делать, Парфен! Есть что делать на нашем русском свете, верь мне! Припомни, как мы в Москве сходились и говорили с тобой одно время... И совсем не хотел я сюда возвращаться теперь! И совсем, совсем не так думал с тобой встретиться!.. Ну, да что!.. Прощай, до свиданья! Не оставь тебя Бог!

Он повернулся и пошел вниз по лестнице.
— Лев Николаевич! — крикнул сверху Парфен, когда князь дошел до первой забежной площадки, — крест-от, что у солдата купил, при тебе?
— Да, на мне.
И князь опять остановился.
— Покажь-ка сюда.
Опять новая странность! Он подумал, поднялся наверх и выставил ему напоказ свой крест, не снимая его с шеи.
— Отдай мне, — сказал Рогожин.
— Зачем? Разве ты...

Князю бы не хотелось расставаться с этим крестом.
— Носить буду, а свой тебе сниму, ты носи.
— Поменяться крестами хочешь? Изволь, Парфен, коли так, я рад; побратаемся!
Князь снял свой оловянный крест, Парфен свой золотой, и поменялись. Парфен молчал. С тяжелым удивлением заметил князь, что прежняя недоверчивость, прежняя горькая и почти насмешливая улыбка всё еще как бы не оставляла лица его названого брата, по крайней мере мгновениями сильно выказывалась.

Не успел в день памяти Веры, Надежды и Любови написать. Догоняю тему, а именно:
Если и есть день матери, то он уместен в память Софии, матери трех сестер-мучениц. Любая почти женщина на ее месте металась бы и сходила с ума, билась в истерике и рвала на себе волосы... Никто за это ее бы не упрекнул. Шутка ли - на ее глазах малышню мал-мала-меньше режут ломтями и на куски рвут. И тогда девочки-дочери не стали бы мученицами. Материнский плач убил бы в них мужество. Под женский крик, под материнскую истерику кто хочешь задрожит и ослабеет. Но мать была скалой. Как Мария Богородица при Кресте Сына внутренне обливалась кровью, а внешне стояла недвижимо, так и София стала бескровной мученицей. Она говорила дачерям: Помните в Кого уверовали, за Кого умираете! Помните для Кого я вас родила и взрастила. И девочки тоже стали, как три гранитных скалы.
Это любовь, но непонятная. Не сюсюкающая, не синтементальная, не сопливая. Она предварена любовью матерей-спартанок, отправлявших сыновей в бой с кратким словом: С ним или на нем. То есть со щитом, как победивший, или на щите, как павший. Иначе ты мне не сын. И нет сомнения, что эти матери тоже любили подвязать в зиму сынишке шарфик или кричали из окон: Сережа! Кушать! Но в нужное время они становились львицами, а не курицами, потому что львица всегда в них царственно спала.
Мужественная Наталия ободряла любимого мужа-Адриана при страдании и не приняла бы его в дом, если бы он отрекся. Жена и мать Иакова Персянина умоляли его смыть кровью отречение от Христа. Имея за спиной таких женщин, мужчины становились настоящими. Так что миром не просто правит любая рука, качающая колыбель. важно еще, что шепчут и поют над колыбелью. Если имя Христа всасывается с материнским молоком, мы имеем христианскую цивилизацию. Если нет - нет.

Вся правда о «Тюрьме народов». Нигде и никогда рабочий класс не был так угнетён и порабощён!

https://yangx.top/rus_historia/681