Врачи пытаются спасти ногу. Матери у него больше нет

Член СПЧ Игорь Каляпин после нападения попал в больницу

В среду вечером в Нижегородской области на члена СПЧ Игоря Каляпина напал неизвестный. Он пытался порезать ему лицо и задушить. Наш коллега сумел вызвать полицию и преступника задержали. В настоящее время ведутся следственные действия.

Сам пострадавший сейчас находится в больнице с подозрением на сотрясение мозга. Ждем информацию от врачей.

Совет желает Игорю Александровичу скорейшего выздоровления и будет держать ситуацию на контроле.

К вечеру впечатление произвело это фото - 5 тысяч человек - верующих УПЦ - вышли из Хмельницкой области, прошли через Тернополь и пошли дальше. Как говорят, к Почаевской Успенской Лавре идут. Двигаются они неорганизованно, старшего среди них как будто нет. На требования полицейских остановиться и разойтись, не реагируют. Молча делают своё дело - идут. Это жажда жизни. Она толкает дойти до Боженьки, который непременно будет в той Лавре, а больше нигде и попросить сохранить жизнь - сначала детям, потом всем родным, а потом, может быть, и себе. А ещё не тронуть дома - защитить их от любого снаряда, от дрона, от кассеты, от осколка летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Конечно, они не остановятся. Конечно, дойдут до пункта назначения. Конечно, своё спасение они видят только в молитве - Тому, на кого уповают. Конечно, это русские люди идут. И, конечно, жаль, что восемь лет назад они не пошли вот так же - неорганизованно, игнорируя требования полиции - за ближних своих на Донбассе

Шольц пообещал скорую легализацию марихуаны в Германии. И правильно. Чем ещё согреться в лютую зиму, как не в фимиамах наркотических галлюцинаций, в которых российский газ все еще идёт по турбинам «Северного потока», в кране - горячая вода, и можно под ней постоять.

Вчера я снова зашла в запрещённые сети и зачем-то читала о том, как наши сограждане по паспорту отмечают полгода СВО в бегах. Если коротко: бродят по Европе, неостановимо сокрушаются (отчёт опять ведут с 22), чувствуют тупое бессилие, и от него хочется им просто закричать в воздух - «Нет!». Нет! Нет! Нет! И как бы все хорошо - отметились в правильных чувствах, в правильных сетях, в верном развороте симпатий, дали понять, что Европа может ещё позволять им по себе бродить . Отстояли своё право на Европу и на свой беззвучный вопль. Но все испортили набежавшие в комментарии украинцы.

«Как вы не знаете что делать?! - спросили они. - А мы вам сейчас расскажем! Ага! Марш в Москву - Путина свергать!». «Да как же его свергнешь? - заблеяли в ответ наши по паспорту. - У него - автозаки. У него - росгвардия. У него - сила». «А вот как мы на майдане свергли, так и вы свергайте!» - был им ответ. «Это у вас на майдане была горстка перепуганного Беркута, - возразили наши по паспорту. - А у него - рать! У нас все не так, как было у вас». «Ой, только не надо тут объяснять! - сказали украинцы. - Валите из Европы в Москву, там кричите в воздух своё нет». «А почему это мы не можем вам объяснять? - плаксиво возразили наши. - И почему мы не можем кричать тут? Не потому ль что вы - украинцы, а мы русские?» - вопросили почувствовавшие что-то неладное, какую-то дискриминацию наши. «Да, - сказали им украинцы. - Потому что вы - соучастники убийства украинских детей! Поэтому вы не можете нам объяснять!». «Мы - убийцы? - удивились наши по паспорту. - Мы - не убийцы. Мы сразу убежали. Мы не согласились. Мы себя убийцами не ощущаем». «А мы - вас ощущаем, - ответили украинцы. - Все русские - убийцы. А хочешь искупить хоть каплю своей вины - давай денег. На ВСУ». «Помилуйте, - задрыгали ножкой наши. - Как-то не принято и не прилично такие разговоры в соцсетях вести. На виду у всего честного народа. На виду у псов режима. А реквизиты-то, реквизиты у всех, так сказать-с, есть. И вот мы по этим реквизитам… ну да, ну да, почему вы думаете что нет? Прямо вот так - по этим реквизитам… Ах, ладно, зачем об этом теперь вслух?». «Репарации будете нам до конца дней выплачивать, убийцы! - ответили им неутомимые, ненасытные и очень финансово-грамотные украинцы. - До конца наших дней!».

Тут наши по паспорту примолкли - да-а, небезопасно это теперь ходить по Европам и сотрясать воздух воплями отчаяния и бессилия. Лучше, наверное, совсем помолчать. Да как же помолчать?! Неровен час, подумают - молча поддерживаешь спецоперацию. И как же быть? Как быть? Где он - выход из этих смятений?

Вот так «хорошие русские» сами превратили себя в жертв украинских радикалов. В тех россиян, на которых безопасно нападать. А главное - они теперь не могут с такой же лёгкостью, как в России, носить звание хоть и отчаявшихся что либо изменить в своей стране, но правильных людей, людей светлых, выступающих за все хорошее против всего плохого. Ведь в новой реальности для того, чтобы оставаться «хорошими людьми» нужно одновременно стать козлами отпущения для радикальных украинцев и принять все то плохое, что те творят. Но россияне, платящие по реквизитам ВСУ, всего этого в высшей мере заслуживают

Генеральный директор турецкой компании, производящей беспилотники Baykar заявил, что ни за какие деньги не будет поставлять аппараты Bayraktar России. Поддержка Украины для него дороже.
В этом году никто из моих близких не поехал отдыхать в Турцию. Поддержка своей страны для них дороже. В следующем году будет так же

В четырнадцатом году я была на границе с Польшей, на краю местечка Рава Русская на западной Украине – там, где наши советские пограничники приняли первый бой с фашистами 22 июня 1941 года. Сначала мне показалось, это просто земля, поросшая буйной травой. Но, зайдя в траву, я увидела, что это – большая братская могила, едва обозначенная бетонными брусками, тонущими в траве. Я увидела, что сюда давно никто не приходил. Через несколько дней я вернулась с яблоками – купила килограммов пять, и разложила их на широком пространстве рядами – метр через метр. По моим подсчетам, так по яблоку должно было достаться каждому. Главное, что я хотела сказать – «Это неправда – что к вам никто не приходит».

Через несколько лет я поехала в Смоленскую область писать про заброшенные русские деревни и нашла в одной старушку девяноста четырех лет. Она жила одна, все другие сгинули, а дома провалились под землю как будто их и не было. Мобильная связь там не работала, старушка была слепа. В двух километрах от ее дома – через лес – шел Днепр, а лес сразу заворожил шелестом.

Утром я сидела на лавке рядом со старушкой, она внимательно всматривалась в меня слепыми глазами, рассказывала о том, как сюда заходили немцы и как они с мамкой бежали от них к нашим в окопы. Как немцы вешали наших солдат, а их – женщин и детей – заставляли на это смотреть. И как мать ей шептала – «Дочка, ты туда не смотри, ты в землю смотри». Но она не стала смотреть в землю, смотрела в лица наших солдат.

Еще час назад Баба – так старушка предложила ее называть – прогоняла меня, говорила, ни за что не пустит в свой дом, а теперь ее было не остановить. «Слишком долго сама с собой молчала» – объяснила она.

Я встала с лавки и нервно прошла по нескошенной траве. Только что Баба рассказала, как гремело у Днепра – там Ратчинская переправа. Сказала, наших там погибло видимо-невидимо. Потом они с мамкой зашли в поле, и увидели, что там сидят наши бойцы в венках из бурьяна. Их было много, и все они были мертвые.

Я представила эту сцену очень ярко, она врезалась в меня, и теперь этот образ навсегда со мной. Баба показывала в сторону леса, говоря, что мертвых никто не убирал. Только теперь там было уже не поле, там стоял сильный лес. Он вырос из мяса и крови солдат.

В обед пришла соцработник и предложила сводить меня к Ратчинской переправе. Я согласилась. По дороге она рассказывала мистические истории о том, как по вечерам, а особенно в дождь они тут ходят в плащ-палатках. «Кто?» – спросила я. «Кто-кто, солдатики». Шумел лес. Было так безлюдно и тихо, что, долго слушая его шелест, можно было начать различать звуки, слоги, слова. При желании их можно было сложить в предложения. К Бабе я вернулась под вечер. Соцработник ушла за пять километров – в свою заброшенную деревню, и я осталась один на один с пустотой, говорливым лесом и слепой старушкой.

– Баба, а зачем Тамара сказала, что они тут ходят? – переступила я порог ветхого дома.
Баба была разумной. Ясный ум сквозил во всем – обсуждала ли она политику, вспоминала ли войну или говорила о прошлом, будущем, настоящем. Мне предстояло провести тут ночь или две – без мобильной связи. В безлюдье пришли неведомые страхи – особенно к ночи. Мне хотелось услышать ее спокойный разумный голос – «Никто тут не ходит – ни мертвые, ни живые. Здесь – пустота».

– Чего раскричалась? – ответила Баба, повернувшись ко мне. – А где им еще ходить, если они тут умерли? Они тебя не трогают, и ты не шуми. Не бойся.

(Продолжение по ссылке)

https://ahmedova.com/chto-skazala-by-baba/

- Саша, ты веришь в мою любовь?
- Да.
- А я всегда любила тебя, даже когда ещё не была знакома с тобой. Я знала, что я тебя встречу.
- Я счастлив. Очень.
- Нас спас Бог и эта минута. Мы выжили потому, что эта минута должна была быть.

Сегодня капитан Александр и кок Ольга поженились. Во время боевых действий в Мариуполе она ни разу не спустилась в подвал, закрывала его собой. Он не может ходить. На видео они говорят - «Спасибо, Россия». Я потом спросила их - зачем они это сказали. Объяснили, что имели в виду вас - подаривших свадебное платье и обручальные кольца. Ещё мы передали от вас деньги. Наряд невесты выбирала и гладила утром Лена Шишкина. Платье приехало из Донецка, несмотря на то, что с раннего утра его расстреливают ВСУ. Бракосочетание организовал Юра Леонов. Это первое бракосочетание в Мариуполе с 24 февраля 2022

Проснувшись вчера под утро, первое, что я поняла – заложен нос. Следом я вспомнила, что как будто только что что-то пролетело надо мной. Я еще полежала, выходя из сна. Протянула к телефону руку, посмотреть который теперь час. Но первым увидела на экране сообщение Юры – «Обстрел». Шесть утра. Я все равно еще полежала. Что-то упало, сработала сигнализация стоявших у окна машин. Потом что-то свалилось еще. Я встала и, прихватив телефон, а по пути собирая самое ценное, забежала в ванную. Тут я подумала, что Юра – вряд ли такой изверг, и не приедет в назначенное время за мной под обстрел.
Юра приехал вовремя. Я выскочила из подъезда. Двор был тих и пуст. Быстро села в машину.
– Доброе утро, – Юра изобразил радость, но я не собиралась подыгрывать.
– Какое доброе? – сказала я. – Херня какая-то происходит.
– Точное определение, - еще раз постарался улыбнуться Юра.
Мы стали выруливать со двора, но с другой стороны во двор влетела машина, и нам пришлось вильнуть.
– Чего так гнать во дворе, где дети ходят?! – крикнула я. – Всем страшно!
– Это такой-то… - сказал Юра, назвав фамилию блогера.
Дверь подъезда открылась, из нее вышел мужчина. Прижимаясь к стенке, он куда-то пошел.
– Мужчина, ты че такой смелый? – спросила я, и Юра искренне расхохотался.
Стресс сделал меня разговорчивой, и я зло комментировала всю дорогу. Юра иногда пил из баночки с энергетиком. Город был пустым. Почти пустым. Людей мы все же встречали. Они куда-то шли. Шли и с детьми. Я замолкала только на самых странных участках дороги – там, где лежали осколки снарядов, стояли сгоревшие и сломанные деревья. Я, скорее, чувствовала, что они самые небезопасные – Юра по особому брал руль, выпрямлялся, казалось, он начинал видеть на 360 градусов, и то – что снизу, и то, что сверху. Машина набирала такую скорость, что казалось, сейчас оторвется от земли. Я чувствовала, что водителя сейчас нельзя отвлекать.
В Мариуполе, куда мы приехали на свадьбу, можно было расслабиться. Я сказала, что мне нужен спрей для носа, и мы зашли в аптеку. Прошли по газону, и Юра сказал, что это удовольствие – ходить по газону.
– У меня не будет сдачи, - сказала аптекарь, выдавшая мне спрей. – Не возьмете вместо сдачи аскорбинку?
Я взяла аскорбинку. Положила одну в рот. Другую дала Юре. В машине я положила в рот вторую. Вторую же протянула Юре.
– А это не вредно? – с тревогой спросил он. – Пить с энергетиком вторую аскорбинку?
Приподняв бровь, я вполоборота смотрела одним глазом на Юру. Не знаю, мне казалось, что в этом моем глазе отражается все – и ночные перелеты над домом и сидение в ванной на полу и скорость недавней гонки и близкие залпы, которые мы слышали по дороге.
– Конечно, Юра, - как можно язвительней сказала я. – Приезжать за мной под обстрелом и стоять ждать меня в эпицентре этого обстрела – не вредно. А вот съесть вторую аскорбинку – это прямо смертельный вред! 

Есть категория, кому отчаянно некуда уезжать. В медблоке нашей части, пока бойцы воюют, живут эвакуированные из зоны боевых действий. Кого-то мы передали в пункты временного проживания - тех, у кого были дети, - бездетные задержались у нас и имеют крышу над головой и тарелку супа в столовой. Но не всех мы можем приютить - очень многие, например, из наших мариупольских крестников свои разбитые дома покидать не собираются, а среди них полно детей.

Мы с ними на связи, хоть сейчас осваиваем другие направления. На днях справлялся, как у них дела и есть ли какие-нибудь перспективы встретить зиму со светом, водой и теплом - или хотя бы с чем-нибудь из перечисленного. К сожалению, несмотря на работы, производимые в городе, очень много жилого фонда остаётся в зиму без самого необходимого - это очень тревожит. При этом очевидно снижается поток гуманитарки, потому что считается, что жизнь налаживается.

По имеющимся данным город может предоставить сегодня не более шести тысяч рабочих мест при том, что потребность в десятки раз выше, - а это значит, что нужно поддерживать людей всеми доступными способами. . Нужно всерьёз озаботиться подготовкой условий для зимовки - стыдно будет, если мы совокупными усилиями не справимся с решаемой задачей.

В больничном дворе случилось нашествие пчел. Мы сидели с раненым штурмовиком на лавке перед фонтаном, в стоячей воде которого уже плавали листья. Пчелы кружили над нашими стаканчиками с кофе. Разговаривать было невозможно. Штурмовик встал и аккуратно отнес свой сладкий кофе в траву. Пчелы не улетели, им все равно хотелось и моего – горького – кофе.
Тут же во дворе прогуливаются под охраной раненые азовцы. Здесь все вперемешку.
– Видеть их не могу, - сказал штурмовик. – До того они мне противны. Столько горя натворили.
Он воюет с 14-го. Три недели назад они взяли украинские позиции и обезвреживали мины. Обезвредили. Мины взвелись повторно через три минуты. Штурмовика сильно посекло осколками. Товарищу рядом с ним разорвало живот, вывернуло руки. Он умер в больнице. Бэтмену – про которого вы говорили, что у него добрые глаза – повредило голову и ноги. Он тяжело пострадал.
– Плохо, что они нас не боятся, - сказал штурмовик о пленных. – Они знают, что их обменяют. Вот подойди к нему сейчас, а он не боится. Они опять вернутся. Их заставят, и снова будут воевать. Так, может, наоборот, надо сделать так, чтобы они нас боялись?
– Как вам теперь воюется – когда им Хаймерсы поставляют?
– Тяжело, - сказал штурмовик. – Очень тяжело. Мы занимаем позиции, начинаем крепиться, они начинают этим оружием долбить. Но мы победим. У нас есть дух, и он не сломлен. На зиму мы не надеемся – что Путин им газ перекроет. Они, в Европе, оружие не перестанут поставлять. Заледенеют, но не перестанут – ненависть их согреет. Ну, прости, Маришечка, что не движемся мы семимильными шагами. Но все равно же движемся.
Я посмотрела на фонтан, на воду, на тихо плывущие листья. Кофе все равно пила, аккуратно сгоняя пчел, пьющих с ободка стакана вместе со мной.
– Я бы Путину передал, - сказал штурмовик. – Главное – что армию поднимет, это не деньги, не контракты, а дух. Нам еще в СССР в школе прививали любовь к родине. Вот на этой любви мы сейчас и двигаемся. Нам фильмы хорошие показывали. У нас были правильные книги и правильные учителя. Не контракты сделают армию сильной, а дух. И миллион девятьсот – это мало. Надо, чтобы как в СССР у нас армия была. Чтобы все ее боялись, и ни одна сволочь не могла рыпнуться. Главное – люди, не деньги.
Я еще расспросила о Бэтмене. Допила кофе. Штурмовик курил. Выслушала историю вон того парня без руки – выносили раненых, прилетела мина, пять человек погибли, один выжил – вот этот. В этом больничном дворе – все перемешано. Попрощавшись, я встала со скамейки.
– Маришечка, - окликнул меня штурмовик. – Но под Угледаром мы все равно на пять километров продвинулись. Мы движемся. Мы победим.

Валерий Фадеев: Не владеющие русским языком дети мигрантов не должны зачисляться в наши школы

«Комментируя предложение Федерального агентства по делам национальностей создать адаптационные центры для мигрантов в России, чтобы не допустить их изоляции от общества, как это происходит во многих странах Запада, Президент указал на ключевой момент: начинать работу с ними нужно еще в их странах, до приезда в Россию.

Совет активно занимается миграционной темой и выступает против упрощенного предоставления гражданства РФ иностранцам, которые восстанавливают объекты хозяйственного, военного, культурного и иного назначения в республиках Донбасса и на освобожденных территориях Украины, - заявил глава СПЧ Валерий Фадеев. - Это может привести к массовым потокам строителей из Средней Азии без знания русского языка и законов РФ за российским гражданством.

Мы также считаем, что не владеющие русским языком дети мигрантов не должны зачисляться в наши школы. Иначе обучение всего класса будет сорвано. Пострадают не только российские дети, но и сами приезжие. О каком образовательном процессе можно говорить, если они ничего не понимают? Таких детей необходимо отправить на годовые подготовительные курсы по русскому языку и только после этого зачислять в общий класс. Полагаем, что у тех мигрантов, кто временно работает в России, нет оснований привозить сюда свои семьи. Тем более, что многие намеренно приезжают сюда рожать». 

Сегодня мы выезжали из Донецка нашей дружной командой Иродов - я, Шишкина, Юра. Петляли на выезде как могли, как будто от этого можно убежать. По дороге видели столбы дыма в полях. Спорили - это сизый дым или чёрный. Если сизый - поле горит само, если чёрный - попадание.
- Ладно, какая разница? - прервала спор Шишкина. - Все равно надо ехать.

Закончив с делами, мы сидели на лавке в приморском городке, куда не долетает. Пили невкусный сладковатый кофе из автомата, обсуждали подготовку к холодам в Мариуполе и в Донецке. Воздух пах морем, кожа сделалась липкой от солёной влаги. Море было дымчато-голубым. Но в песке стояли таблички - «Мины». Мы с Шишкиной сбегали в соседний магазинчик, купили пирожных и ели с кофе.
- А вы заметили, что мы сидим как на пикнике, тянем время и просто не хотим возвращаться в Донецк? - спросила вдруг Шишкина.

Потом мы наконец поехали. Встали у арбузного развала у дороги. С одной стороны гремело сухими лепестками поле неубранного подсолнуха, с другой - под дымкой искрилось то же море. Мы долго выбирали дыни и арбузы. Я узнала от продавцов, что они - муж и жена, выращивают тут рядом за поворотом свои бахчевые и сами же продают.
Потом мы сделали ещё остановку на какой-то невидимой границе, которую Юра посчитал по одному ему известным признакам безопасной. Я подумала - где она пролегает эта граница, за которой надо гнать и оглядываться - на дороге ведь нет черты? Шишкина и Юра курили. В небе уже растянулась розовая черта заката.
- А вы заметили, что мы делаем все, чтобы не возвращаться в Донецк? - снова спросила Шишкина.
- А придётся, - отозвалась я.
Мы снова пустились в путь. В машине пахло дынями. Показался Донецк. Над городом - таким страшным и таким близким - тоже плыла дымка - серая, ядовитая. Огромное ровное солнце катилось справа от нас. Мы заехали в центр города. Здесь теперь труднее всего. Здесь чувствуется что-то над тобой. Наверное, это чувство и это состояние можно описать «хождением под Богом». Здесь каждый свой шаг ты делаешь под Ним. Каждую секунду ощущаешь, что в каждый следующий миг все может закончиться. Тебе страшно выносить мусор, хотя нужно пройти всего пару десятков шагов. Страшно пойти в магазин, хотя он в том же доме за углом. А тебе надо пойти за водой - Украина перебила канал, и воду в Донецке дают раз в шесть дней. Воды нет и в больницах. Воды нет почти нигде. Но мы же все равно вернулись сюда. Вернулись на добровольном усилии как в зону, где твоя жизнь перестаёт что-либо стоить. Но фишка в том, что без твоего присутствия и жизнь самой зоны не будет стоить ничего. Это и тянет вернуться

Было не до того, ничего не написала о возвращении Пугачевой в Россию. И особо говорить тут нечего - старая Пугачева вернулась в изменившуюся страну. Привыкшая к народной любви певица растеряна и не знает, как себя вести в стране, где многие ее уже не любят. Поэтому она от растерянности шаловливо открывает ножкой дверь машины - чтоб мы все понимали: так же по-хозяйски она открывает ногой дверь в Россию. И не понимает, что сейчас - когда гибнут люди - не время для таких пошлых жестов. Она что-то несёт про порядок, который будет наводить в наших головах, хотя стоило бы начать с порядка в собственной голове. Все это - ужимки, жесты, движения человека, который долго был символом, но вдруг перестал им быть. Ей казалось, она забронзовела в своём статусе, а оказалось, что у страны новые герои, а ты теперь - всего лишь жена посредственного юмориста в желто-голубых штанишках. А ведь всего-то и нужно было - не бросать свою страну в трудные времена. От символов именно этого и ждут

Зашли с Юрой к нашим раненым с передовой. Они шутили, смеялись. А когда переставали, стонали от боли. Болело то, чего больше нет - пальцы, колени оторванных ног, раздробленные руки. Болели товарищи, которых больше нет. Ребята заразительно хохотали, но мне ни разу не стало смешно. Александр - только несколько дней после операции. Вот где нужны волонтёры, чтобы просто достать что-то из холодильника, подать, купить бананы, поговорить и посмеяться, делая вид, что понимаешь их шутки

Вы можете написать письма под этим фото. Я им прочту

- И, кстати, на вашем месте, вот в том кресле, где вы сейчас сидите, Марина, несколько дней назад сидел вернувшийся из украинского плена. Он был ранен и рассказал, что украинский хирург первым делом приставил скальпель к его горлу - «Ну что, будем резать?». Это он так шутил. А потом без обезболивания ковырял пальцами в ране, достал осколок и отправил. А мы тут, когда пленного привезли, до конца боролись за его руку. Спасли руку и сразу отсюда отправили - в другую больницу. А сколько часов мы оперировали британского подданного? Я считаю, что правильно - так как мы делаем. А потому, что если хирург хоть один раз сделает тяп-ляп, он быстро закончится как хирург. Нет правды - в тяп-ляп

Андрей Боряк, главврач, хирург

Вице-спикер Совета Федерации Константин Косачев назвал смерть Горбачева на 92 году жизни трагедией для всей страны. Вчера я была в Донецком госпитале и видела наших молодых мужчин на всю жизнь покалеченными. Им повезло больше, чем многим их погибшим товарищам. Вот это - трагедия. И никому не кажется, что между Горбачевым и этой трагедией, в которой мы живем, есть связь?

Дядя Миша заговорил о Содоме и Гоморре, о том, как на них пошел огонь с неба, и тут же вспомнил, как на его улицу падали с неба «лепестки» - день и другой день и третий. Дядя Миша лежал на больничной кровати, прижимая к тощему животу Акафист. Православный крест свисал с шеи, касаясь подушки.
– Это все у нас происходит потому, что люди к Богу не ходят, - сказал дядя Миша. – А надо причащаться, исповедоваться.
– Дядя Миша, может, хватит? – сказал сосед по палате – раненый военный.
– А что хватит? – спросил дядя Миша. – Правда никому не нравится.
– Он меня уговаривает креститься, - сказал сосед, а дядя Миша крепче прижал к себе Акафист.
– А что – неправильно? – спросил он. – Вера в Бога нужна.
– Каждый в душе верит, - продолжил сосед. – А когда мой ротмистр наступил на растяжку, мы оба упали. Мы переговаривались. Он умирал уже. И когда появились ребята, он сказал, чтобы меня первым скорая взяла.
– А почему? – спросила я.
– Потому что он – ротный.
– А как его звали?
– Вован. Он умер по дороге в больницу.
– Вот я и говорю – причащаться надо, - сказал дядя Миша.
– Дядя Миша, может хватит! – прикрикнул другой сосед, оторвавшись от книги Мориса Дрюона. – Попробуйте вот так с ним две недели полежать и этот бред послушать.
– Бессмысленно с людьми говорить, - махнул рукой дядя Миша. – Людям что ни скажи, они все – бред. Я давно зарекся с людьми разговаривать. А Бога я слышу. Как вас.
– И когда же все закончится тогда? – спросила я.
Военные расхохотались.
– В начале двадцать четвертого, что тут неизвестного, - ответил дядя Миша, - это давно известно. А ему надо причащаться, - он безнадежно махнул на соседа. – Что я неправильно говорю?
– Да я – татарин! – крикнул сосед.
– Ну вот и как это? – посмотрел на меня, ища поддержки, дядя Миша. – У них даже икон нема.
– Дядя Миша, хватит! – закричали все раненые военные, и я подумала, тот, что у стены без ноги, сейчас швырнет в него Морисом Дрюоном.
– Вот так войны и начинаются, - вздохнул татарин. – Мы даже в одной палате договориться не можем.
Когда попадали лепестки, дядя Миша 72 лет, срезал дно с пластиковой бутылки, воткнул в нее палку, прикрепил шурупом и пошел по соседкам вытаскивать лепестки. Соседки – пожилые или женщины с детьми, у которых мужья на фронте. Их дворы и огороды плотно засыпало «лепестками». Дядя Миша решил убрать свой двор последним. Он собрал и уничтожил 220 лепестков. Зашел к себе во двор уставший и уже хотел убрать «лепесток» лежавший посередине. Он не успел к нему подойти, нагревшийся на солнце лепесток взорвался сам. Дядя Миша посмотрел вниз и увидел, что его нога лежит на земле. Он взял ее в руки, и она оказалась очень тяжелой. Дядя Миша испытал боль, которую человек вынести не может. Но он не удивился – ему снился той ночью сон, в котором все было показано.
– Вот поэтому, - сказал татарин, - мы нашего дядю Мишу никому в обиду не дадим.
– Порвем мы за дядю Мишу, - добавил раненый с книгой.