В больничном дворе случилось нашествие пчел. Мы сидели с раненым штурмовиком на лавке перед фонтаном, в стоячей воде которого уже плавали листья. Пчелы кружили над нашими стаканчиками с кофе. Разговаривать было невозможно. Штурмовик встал и аккуратно отнес свой сладкий кофе в траву. Пчелы не улетели, им все равно хотелось и моего – горького – кофе.
Тут же во дворе прогуливаются под охраной раненые азовцы. Здесь все вперемешку.
– Видеть их не могу, - сказал штурмовик. – До того они мне противны. Столько горя натворили.
Он воюет с 14-го. Три недели назад они взяли украинские позиции и обезвреживали мины. Обезвредили. Мины взвелись повторно через три минуты. Штурмовика сильно посекло осколками. Товарищу рядом с ним разорвало живот, вывернуло руки. Он умер в больнице. Бэтмену – про которого вы говорили, что у него добрые глаза – повредило голову и ноги. Он тяжело пострадал.
– Плохо, что они нас не боятся, - сказал штурмовик о пленных. – Они знают, что их обменяют. Вот подойди к нему сейчас, а он не боится. Они опять вернутся. Их заставят, и снова будут воевать. Так, может, наоборот, надо сделать так, чтобы они нас боялись?
– Как вам теперь воюется – когда им Хаймерсы поставляют?
– Тяжело, - сказал штурмовик. – Очень тяжело. Мы занимаем позиции, начинаем крепиться, они начинают этим оружием долбить. Но мы победим. У нас есть дух, и он не сломлен. На зиму мы не надеемся – что Путин им газ перекроет. Они, в Европе, оружие не перестанут поставлять. Заледенеют, но не перестанут – ненависть их согреет. Ну, прости, Маришечка, что не движемся мы семимильными шагами. Но все равно же движемся.
Я посмотрела на фонтан, на воду, на тихо плывущие листья. Кофе все равно пила, аккуратно сгоняя пчел, пьющих с ободка стакана вместе со мной.
– Я бы Путину передал, - сказал штурмовик. – Главное – что армию поднимет, это не деньги, не контракты, а дух. Нам еще в СССР в школе прививали любовь к родине. Вот на этой любви мы сейчас и двигаемся. Нам фильмы хорошие показывали. У нас были правильные книги и правильные учителя. Не контракты сделают армию сильной, а дух. И миллион девятьсот – это мало. Надо, чтобы как в СССР у нас армия была. Чтобы все ее боялись, и ни одна сволочь не могла рыпнуться. Главное – люди, не деньги.
Я еще расспросила о Бэтмене. Допила кофе. Штурмовик курил. Выслушала историю вон того парня без руки – выносили раненых, прилетела мина, пять человек погибли, один выжил – вот этот. В этом больничном дворе – все перемешано. Попрощавшись, я встала со скамейки.
– Маришечка, - окликнул меня штурмовик. – Но под Угледаром мы все равно на пять километров продвинулись. Мы движемся. Мы победим.

Валерий Фадеев: Не владеющие русским языком дети мигрантов не должны зачисляться в наши школы

«Комментируя предложение Федерального агентства по делам национальностей создать адаптационные центры для мигрантов в России, чтобы не допустить их изоляции от общества, как это происходит во многих странах Запада, Президент указал на ключевой момент: начинать работу с ними нужно еще в их странах, до приезда в Россию.

Совет активно занимается миграционной темой и выступает против упрощенного предоставления гражданства РФ иностранцам, которые восстанавливают объекты хозяйственного, военного, культурного и иного назначения в республиках Донбасса и на освобожденных территориях Украины, - заявил глава СПЧ Валерий Фадеев. - Это может привести к массовым потокам строителей из Средней Азии без знания русского языка и законов РФ за российским гражданством.

Мы также считаем, что не владеющие русским языком дети мигрантов не должны зачисляться в наши школы. Иначе обучение всего класса будет сорвано. Пострадают не только российские дети, но и сами приезжие. О каком образовательном процессе можно говорить, если они ничего не понимают? Таких детей необходимо отправить на годовые подготовительные курсы по русскому языку и только после этого зачислять в общий класс. Полагаем, что у тех мигрантов, кто временно работает в России, нет оснований привозить сюда свои семьи. Тем более, что многие намеренно приезжают сюда рожать». 

Сегодня мы выезжали из Донецка нашей дружной командой Иродов - я, Шишкина, Юра. Петляли на выезде как могли, как будто от этого можно убежать. По дороге видели столбы дыма в полях. Спорили - это сизый дым или чёрный. Если сизый - поле горит само, если чёрный - попадание.
- Ладно, какая разница? - прервала спор Шишкина. - Все равно надо ехать.

Закончив с делами, мы сидели на лавке в приморском городке, куда не долетает. Пили невкусный сладковатый кофе из автомата, обсуждали подготовку к холодам в Мариуполе и в Донецке. Воздух пах морем, кожа сделалась липкой от солёной влаги. Море было дымчато-голубым. Но в песке стояли таблички - «Мины». Мы с Шишкиной сбегали в соседний магазинчик, купили пирожных и ели с кофе.
- А вы заметили, что мы сидим как на пикнике, тянем время и просто не хотим возвращаться в Донецк? - спросила вдруг Шишкина.

Потом мы наконец поехали. Встали у арбузного развала у дороги. С одной стороны гремело сухими лепестками поле неубранного подсолнуха, с другой - под дымкой искрилось то же море. Мы долго выбирали дыни и арбузы. Я узнала от продавцов, что они - муж и жена, выращивают тут рядом за поворотом свои бахчевые и сами же продают.
Потом мы сделали ещё остановку на какой-то невидимой границе, которую Юра посчитал по одному ему известным признакам безопасной. Я подумала - где она пролегает эта граница, за которой надо гнать и оглядываться - на дороге ведь нет черты? Шишкина и Юра курили. В небе уже растянулась розовая черта заката.
- А вы заметили, что мы делаем все, чтобы не возвращаться в Донецк? - снова спросила Шишкина.
- А придётся, - отозвалась я.
Мы снова пустились в путь. В машине пахло дынями. Показался Донецк. Над городом - таким страшным и таким близким - тоже плыла дымка - серая, ядовитая. Огромное ровное солнце катилось справа от нас. Мы заехали в центр города. Здесь теперь труднее всего. Здесь чувствуется что-то над тобой. Наверное, это чувство и это состояние можно описать «хождением под Богом». Здесь каждый свой шаг ты делаешь под Ним. Каждую секунду ощущаешь, что в каждый следующий миг все может закончиться. Тебе страшно выносить мусор, хотя нужно пройти всего пару десятков шагов. Страшно пойти в магазин, хотя он в том же доме за углом. А тебе надо пойти за водой - Украина перебила канал, и воду в Донецке дают раз в шесть дней. Воды нет и в больницах. Воды нет почти нигде. Но мы же все равно вернулись сюда. Вернулись на добровольном усилии как в зону, где твоя жизнь перестаёт что-либо стоить. Но фишка в том, что без твоего присутствия и жизнь самой зоны не будет стоить ничего. Это и тянет вернуться

Было не до того, ничего не написала о возвращении Пугачевой в Россию. И особо говорить тут нечего - старая Пугачева вернулась в изменившуюся страну. Привыкшая к народной любви певица растеряна и не знает, как себя вести в стране, где многие ее уже не любят. Поэтому она от растерянности шаловливо открывает ножкой дверь машины - чтоб мы все понимали: так же по-хозяйски она открывает ногой дверь в Россию. И не понимает, что сейчас - когда гибнут люди - не время для таких пошлых жестов. Она что-то несёт про порядок, который будет наводить в наших головах, хотя стоило бы начать с порядка в собственной голове. Все это - ужимки, жесты, движения человека, который долго был символом, но вдруг перестал им быть. Ей казалось, она забронзовела в своём статусе, а оказалось, что у страны новые герои, а ты теперь - всего лишь жена посредственного юмориста в желто-голубых штанишках. А ведь всего-то и нужно было - не бросать свою страну в трудные времена. От символов именно этого и ждут

Зашли с Юрой к нашим раненым с передовой. Они шутили, смеялись. А когда переставали, стонали от боли. Болело то, чего больше нет - пальцы, колени оторванных ног, раздробленные руки. Болели товарищи, которых больше нет. Ребята заразительно хохотали, но мне ни разу не стало смешно. Александр - только несколько дней после операции. Вот где нужны волонтёры, чтобы просто достать что-то из холодильника, подать, купить бананы, поговорить и посмеяться, делая вид, что понимаешь их шутки

Вы можете написать письма под этим фото. Я им прочту

- И, кстати, на вашем месте, вот в том кресле, где вы сейчас сидите, Марина, несколько дней назад сидел вернувшийся из украинского плена. Он был ранен и рассказал, что украинский хирург первым делом приставил скальпель к его горлу - «Ну что, будем резать?». Это он так шутил. А потом без обезболивания ковырял пальцами в ране, достал осколок и отправил. А мы тут, когда пленного привезли, до конца боролись за его руку. Спасли руку и сразу отсюда отправили - в другую больницу. А сколько часов мы оперировали британского подданного? Я считаю, что правильно - так как мы делаем. А потому, что если хирург хоть один раз сделает тяп-ляп, он быстро закончится как хирург. Нет правды - в тяп-ляп

Андрей Боряк, главврач, хирург

Вице-спикер Совета Федерации Константин Косачев назвал смерть Горбачева на 92 году жизни трагедией для всей страны. Вчера я была в Донецком госпитале и видела наших молодых мужчин на всю жизнь покалеченными. Им повезло больше, чем многим их погибшим товарищам. Вот это - трагедия. И никому не кажется, что между Горбачевым и этой трагедией, в которой мы живем, есть связь?

Дядя Миша заговорил о Содоме и Гоморре, о том, как на них пошел огонь с неба, и тут же вспомнил, как на его улицу падали с неба «лепестки» - день и другой день и третий. Дядя Миша лежал на больничной кровати, прижимая к тощему животу Акафист. Православный крест свисал с шеи, касаясь подушки.
– Это все у нас происходит потому, что люди к Богу не ходят, - сказал дядя Миша. – А надо причащаться, исповедоваться.
– Дядя Миша, может, хватит? – сказал сосед по палате – раненый военный.
– А что хватит? – спросил дядя Миша. – Правда никому не нравится.
– Он меня уговаривает креститься, - сказал сосед, а дядя Миша крепче прижал к себе Акафист.
– А что – неправильно? – спросил он. – Вера в Бога нужна.
– Каждый в душе верит, - продолжил сосед. – А когда мой ротмистр наступил на растяжку, мы оба упали. Мы переговаривались. Он умирал уже. И когда появились ребята, он сказал, чтобы меня первым скорая взяла.
– А почему? – спросила я.
– Потому что он – ротный.
– А как его звали?
– Вован. Он умер по дороге в больницу.
– Вот я и говорю – причащаться надо, - сказал дядя Миша.
– Дядя Миша, может хватит! – прикрикнул другой сосед, оторвавшись от книги Мориса Дрюона. – Попробуйте вот так с ним две недели полежать и этот бред послушать.
– Бессмысленно с людьми говорить, - махнул рукой дядя Миша. – Людям что ни скажи, они все – бред. Я давно зарекся с людьми разговаривать. А Бога я слышу. Как вас.
– И когда же все закончится тогда? – спросила я.
Военные расхохотались.
– В начале двадцать четвертого, что тут неизвестного, - ответил дядя Миша, - это давно известно. А ему надо причащаться, - он безнадежно махнул на соседа. – Что я неправильно говорю?
– Да я – татарин! – крикнул сосед.
– Ну вот и как это? – посмотрел на меня, ища поддержки, дядя Миша. – У них даже икон нема.
– Дядя Миша, хватит! – закричали все раненые военные, и я подумала, тот, что у стены без ноги, сейчас швырнет в него Морисом Дрюоном.
– Вот так войны и начинаются, - вздохнул татарин. – Мы даже в одной палате договориться не можем.
Когда попадали лепестки, дядя Миша 72 лет, срезал дно с пластиковой бутылки, воткнул в нее палку, прикрепил шурупом и пошел по соседкам вытаскивать лепестки. Соседки – пожилые или женщины с детьми, у которых мужья на фронте. Их дворы и огороды плотно засыпало «лепестками». Дядя Миша решил убрать свой двор последним. Он собрал и уничтожил 220 лепестков. Зашел к себе во двор уставший и уже хотел убрать «лепесток» лежавший посередине. Он не успел к нему подойти, нагревшийся на солнце лепесток взорвался сам. Дядя Миша посмотрел вниз и увидел, что его нога лежит на земле. Он взял ее в руки, и она оказалась очень тяжелой. Дядя Миша испытал боль, которую человек вынести не может. Но он не удивился – ему снился той ночью сон, в котором все было показано.
– Вот поэтому, - сказал татарин, - мы нашего дядю Мишу никому в обиду не дадим.
– Порвем мы за дядю Мишу, - добавил раненый с книгой.  

Дядя Миша

Кормление горячим в Мариуполе продолжается. Это - одна из девяти наших точек. Сейчас мы кормим пять дней в неделю. Что ждёт людей осенью - пока не знаю. Люди ждут холодов со страхом. Будем стараться помогать больше. Пока ума не приложу как. Но уже надо помогать и Донецку. Из того же сбора мы будем покупать гостиницы раненым. Сделаем это на неделе.
Сегодня в Мариуполь возили борщ. Повар Костя, приехавший личной на раздачу, переживал, что не мог довести борщ до вкуса. Когда термосы открыты, по двору расползся сильный запах сытного борща. На второе была кукурузная каша. И вода. Людям в Донецке и Мариуполе нужна вода.
Мария Владимировна Пирогова 4817 7603 0101 7574 Сбер

Лидер польской партии Ярослав Качинский предъявил Германии счёт - 6,2 триллиона злотых за вторжение в Польшу 1 сентября 1939 года. Прямо в годовщину и предъявил. На этом месте хотелось бы послушать россиян, убежавших в Польшу после февраля. Пусть ещё раз выскажутся на тему - «когда вы уже забудете о том, что вы страна - победитель и начнёте жить настоящим?». Некоторые до сих пор не могут забыть о своём поражении. Почему мы должны забывать о своей Победе?

Вышла выносить мусор, пока ко мне ехало такси. Дождь. Город простреливается. На улице пусто. Место новое, где мусорная свалка – не знаю. Захожу с мусором в соседний магазинчик – «Где тут свалка?». Мне сказали идти-идти прямо, перейти дорогу, и там она будет. Я пошла под дождем, глядя под ноги – а вдруг «лепесток». Свалку нашла легко, выбросила мусор, пошла назад, так же внимательно глядя под ноги. И очнулась, только когда я уже была в незнакомом дворе. Где я? Ни одной живой души. Пришло сообщение от такси – «Машина вас ждет».  Я забежала в соседний двор. Туда только что въехала машина, из нее вышел мужчина. «А вы не знаете, где такой-то дом?!» – спросила я. Оглядев меня с ног до головы, он показал налево. Я пошла направо. И тут как шандарахнет! От ужаса я чуть не запрыгнула на дерево. За моей спиной машина тоже подпрыгнула. Я прибавила скорости, скоро показался мой двор. В нем стояло одинокое такси. Я залетела в него вся мокрая и эмоциональная.
– Куда едем? – спросил водитель.
– В «Красивую жизнь», - назвала я точку встречи и усмехнулась про себя – да, красивее жизни не придумаешь.
Вчера я снова была в Мариуполе. Через стекло машины разглядывала вывески – «Центр развития карьеры», «Кофе», «Салон Красоты». Но я знала, что за ними – только выгоревшее нутро ушедшего мира. Кофе там я не попью. И маникюр мне не сделают. От старого мира остались только вывески, слова потеряли значение. И сами старые значения не работают. Это очень страшно – когда слова больше ничего не значат 

Давным-давно еще до войны Ирина делала клиентке маникюр и увидела на ней такой браслет. Тогда еще об этих браслетах с подвесками никто не знал. Клиентка купила его в Лондоне. Она часто ездила туда в командировки, Ирина попросила привезти такой и ей. С тех пор клиентка возила подвески – из Лондона, из Будапешта, Австрии и Новой Зеландии. Ирина в Донецке надевала их на браслет. Теперь никто никуда не ездит, клиентка вообще уехала из Донецка, но у Ирины все равно два полных браслета. Больше ей не надо. Из других ценностей у нее – три бусины. Ее подруга происходит из семьи староверов. Те при рождении ребенка заводили новую бусину. Подруга подарила Ирине три – три жизни. Недавно Ирина нашла ювелира, и издевается над ним как хочет – то аметист просит в кожаную петельку вшить, то в янтаре сделать золотую застежку. Ювелир сопротивляется – он живет в квартале, где еще много армян и мусульман. Они носят к нему изумруды и сапфиры. К таким камням золото подходит. К янтарю и аметисту, по его мнению, нет. А Ирина все придумывает и придумывает новые украшения – голова заводится на творчество и отключается от происходящего за окном. Правда, после обстрела бульвара Пушкина было очень страшно на работу выходить. Она еле дошла, открывает дверь, а в салоне – женский хохот, гудят фены. «Тут выбора два, - говорит она, - либо ты остаешься, принимаешь все и продолжаешь жить, либо уезжаешь. А уехать я не могу. У меня тут мама. Я ее предать не могу. Вот зачем мы все тут живем и сюда возвращаемся? Наверное, если бросим, это тоже как предательство будет?».
 
Вечером из салона Ирина ушла незаметно – в опасный город. «Человек ведь создан созидать, а не разрушать» – сказала она и пошла созидать свое маленькое украшение из трех бусин в городе, по которому, не переставая, проходит разруха. Но, наверное, так правильно, и маленькие творческие очаги сопротивления способны победить разруху большую.   

Меня спрашивают, почему я не пишу бравурных текстов из Донецка и почему в моих присутствует грусть. Наверное, потому, что вокруг меня гибнут люди. И мне кажется, что делать заявления - «да мы сейчас им как дадим!» - крайне глупо и фальшиво. Да, мы, конечно, победим - в этом я никогда не сомневалась. Но бравурности не будет хотя бы потому, что официант, который утром приносит тебе кофе, говорит - «Я бегу на работу так, будто я в розыске - постоянно прячась. У меня такое чувство, будто все мы в этом городе приговорены к смертной казни».

Донецк сегодня. И это не заканчивается